Комментарии и анализ

Но случилось вот что

В связи с очередной годовщиной «Бульдозерной выставки» я вспомнил о своем довольно давнем тексте, написанном к другой какой-то годовщине упомянутого события. Мне кажется, что он ничуть не утратил актуальности. Вот он.

* * *

Словосочетание «Бульдозерная выставка» довольно прочно вошло в наш речевой обиход, и употребляется оно всеми кому ни лень, включая тех, кто о самом событии, случившемся давно, а именно 15 сентября 1974 года, имеет довольно смутное представление. Мне, например, приходилось читать в каком-то издании о том, что «Хрущев в 63-м году разгромил выставку левых художников в Манеже, а поэтому эту выставку впоследствии прозвали «бульдозерной». Логично, правда?

Эй, молодой человек! Почему «поэтому»? Вы много видели в Манеже – хоть в погоревшем, хоть в новом – бульдозеров? Нет, молодой человек, уверяю вас – это два совершенно разных события, отстоящих друг от друга по времени на целых одиннадцать лет. Хотя, разумеется, их кое-что объединяет. Потому что и то, и другое имеет прямое отношение к самому главному и необходимому для искусства – к его свободе.

Если хрущевский погром «пидарасов и абстракцистов» я воспринял сквозь мутноватую оптику пубертата, то «бульдозерную» помню очень даже хорошо. Потому что я там был и все сам видел.

Если коротко и конспективно, то дело было так.

Группа неофициальных художников решилась на беспрецедентный по тем временам шаг. Они решили устроить независимую выставку своих работ, которые до этого можно было увидеть лишь в их мастерских или в квартирах двух-трех частных коллекционеров. Они решили устроить выставку на открытом воздухе и в обход всех союзов художников и всех райкомов-горкомов.

Для экспозиции было выбрано одно из самых отдаленных по тем временам мест – заброшенный пустырь в Беляеве. Это для того, чтобы «не препятствовать москвичам и гостям столицы осуществлять свое право на заслуженный досуг». Было назначено место. Было назначено время. О своем намерении художники официально известили и Союз художников, и Моссовет. Также была оповещена и пресса. И местная, и иностранная.

В назначенное место к назначенному времени от метро потянулась вереница людей с картинами подмышкой. А также их многочисленные друзья с фотокамерами и без. А также к пустырю стали со всех сторон подваливать иномарки с журналистами и дипломатами. Местных журналистов, естественно, не было. А если и были, то лишь в роли зрителей.

Но пустырь уже не пустовал. По его периметру с нервной деловитостью сновали в одинаковых новеньких с иголочки спортивных костюмах молодые люди, встречавшие непрошенных гостей настоятельным требованием очистить пространство, потому что на указанном пространстве прямо вот сейчас начнется субботник по экстренному озеленению. Тезис об озеленении тут же и подтвердился появлением двух грузовиков с чахлыми саженцами и свеженькими, только что с фабрики, лопатами.

Но случилось вот что. Случилось самое главное и поучительное во всей этой истории. Случилось то, что художники вопреки сложившемуся к тому времени стереотипу взаимоотношений граждан и государства, не испугались и не разошлись. Более того, они развернули свои картины и выстроились в ряд с картинами в руках.

Так мне посчастливилось стать свидетелем и в каком-то смысле участником первого в моей социальной памяти акта гражданского неповиновения.

Озеленители явно растерялись. По всему было видно, что они не ожидали такого поворота событий. Они привыкли к тому, что если на бородатого очкарика цыкнуть как следует, он немедленно растворится в воздухе. Но нет.

Видимо, команды бить у них не было. Поэтому и действия их приняли откровенно абсурдный, на грани комизма вид. Они стали как-то по-шпански подбегать то к одному, то к другому художнику и пытаться выдернуть у него из рук картину. Они нервно, срываясь на фальцет, кричали «освободите пространство». Ко мне, например, хотя я не держал в руках никаких художественных изделий, подбежал парень с очень злыми глазами и закричал: «Эй, лохматый, иди давай отсюда!» – «Чего это я пойду!» - огрызнулся я, а он, злобно зыркнув на меня, развернулся и побежал пытаться прогнать следующего и столь же безуспешно.

Они метались от одного к другому и пихались, как возбужденные школьники на переменке. Художники не уходили. Они лишь переходили с места на место и вновь поднимали вверх свои работы.

И тогда-то из близлежащего двора появились два или три пресловутых бульдозера. Они стали хаотично перемещаться по пустырю, тесня художников, их друзей и довольно многочисленных зрителей-свидетелей на обочину теперь уже исторического пустыря. Но все только перебегали с места на место. Было весело. Было весело и прекрасно осознавать, что мы их не боимся.

В какой-то момент субботничающие все-таки слега озверели. Кого-то они скрутили, посадили в машины и увезли в участок. Из чьих-то вырванных из рук картин сложился исторически ассоциативный костерок. Какому-то шведскому дипломату разбили нос. Какую-то французскую фотокорреспондентку на шестом месяце беременности ударили в живот.

Я видел, как среди всего этого скакал знакомый фотограф, ловко увертываясь от рук, ног и бульдозеров, и с нечеловеческой скоростью щелкал на свой «кэнон» все, что происходило вокруг. Отснятые кассеты он быстро вынимал из камеры и совал в руки тому или иному знакомому. Когда же его наконец-то свинтили и вознамерились засветить отснятое, в камере ничего не оказалось.

Через полтора-два часа этой веселой (не для всех, впрочем) катавасии, художники решили все же покинуть поле битвы – усталые, возбужденные, с помятыми боками и порванными холстами, но счастливые – выставка состоялась. Неофициальное советское искусство гласно заявило о себе как об общественно значимом феномене.

Хорошо помню: это было в воскресенье. А утром в понедельник весь мир узнал о субботнике по озеленению малоприметного пустыря на окраине столицы. И разразился невероятный по своим масштабам международный скандал.

Нельзя не вспомнить о еще одном событии той же осени. То ли страшный международный скандал послужил этому причиной, то ли сыграли свою роль какие-то внутренние противоречия между какими-то тайными ведомствами. Так или иначе, но через две недели после бульдозерной выставки, в последнее воскресенье сентября состоялась официально дозволенная и абсолютно свободная бесцензурная выставка в Измайловском парке. Там, включая погоду, было настолько прекрасно, что не один и не два моих собеседника, не сговариваясь, вспомнили о Вудстоке.

Там было много всего – от приличных работ до неловкой и безответственной мазни. Что и понятно – отбором никто не занимался – таков был принцип. А среди дышащей вольным воздухом приподнятой толпы там и сям расхаживали с рассеянным видом по-разному одетые, но с одинаковыми лицами молодые люди. Возможно, были среди них и те, кому мы столь злостно помешали в их мирном деле по озеленению родного города. Некоторые из них бормотали что-то невнятное, обращаясь, по-видимому, к каким-то симпатичным зверушкам, притаившимся у них за пазухами. Их природа была очевидна не только по их бормотанию и не только по профессиональной скуке в их глазах. Какой-то наблюдательный человек (художник все-таки) обратил внимание на то, что к лацкану каждого из них был прикреплен значок с изображением Чебурашки. Зачем? Бог его знает, зачем. Может, для того, чтобы узнавать друг друга. Может, просто вкус такой. Но это точно так – сам видел.

Прошло с тех пор много лет, а мне до сих вспоминаются эти игривые чебурашки. Вспоминаются они всякий раз, когда я вижу в телевизоре того или иного президента правления, президента фонда, президента комиссии или просто президента.

И я всякий раз вспоминаю события тех дней, когда в круг моего внимания попадают различные сюжеты, прямо или косвенно связанные с искусством в криминально-политическом контексте.

То в тихий музейный зал, где проходит более чем камерная выставка, припрется, стуча сапогами, шобла припадочных мракобесов и устроит там акт форменного вандализма. Следствием чего, как это обычно и бывает в нашем насквозь иррациональном государстве, станет возбуждение уголовного дела не против них, а против устроителей выставки, спровоцировавшей, как оказалось, особенно благочестивых, а потому и особенно возбудимых граждан на духоподъемный, очистительный, смягчающий ожесточенные души погром.

То какой-нибудь чиновник на всю страну ляпнет что-нибудь про исключительную общественную вредоносность того или иного течения в современном искусстве, обрекая себя на роль пожизненного посмешища.

Как это ни странно, меня это скорее радует, чем огорчает. То есть, разумеется, меня огорчает и тревожит, что мутное мракобесие и агрессивное невежество обретает черты вполне оформившейся общественной силы. Меня, разумеется, тревожат конкретные судьбы конкретных людей, среди которых есть и мои добрые знакомые.

Но в исторической перспективе не может не ободрять то, что независимое искусство таким образом вновь стало восприниматься как властью, так и обществом как реальная зона реального сопротивления.

Лев Рубинштейн
 

facebook.com