Трагедия детского санатория «Крынки» до сих пор остается малоизученной страницей нашей истории. Больше полувека Владимир Свердлов ухаживает за могилой, затерянной в лесу. Не всякий отыщет ее здесь, в лесной чащобе, не зная ориентиров. Но только не Владимир Семенович. Ведь в этой неприметной могиле должен был лежать он сам.

С того апрельского заката прошло 64 года. А он до сих пор не может говорить об этом. Слова будто застревают в горле. Он опускает голову, долго молчит. Вдруг поднимает глаза, тихо говорит сквозь слезы: «Извините, тяжело. Я будто снова в своем горьком детстве». 

В Крынках, недалеко от Осиповичей, места благодатные. Речка Птичь, глубокая на излучине, песок и сосны. До войны здесь был модный курорт местного значения. 

– Лес в этих местах сплошь пестрел разноцветными гамаками, – вспоминает исследователь-краевед Владимир Киселев, живший в ту пору неподалеку, на станции Дараганово. 

В санаторий «Крынки», стоявший неподалеку от одноименной деревни, мечтали отправить своих детей многие. Здесь хорошо лечили детский энурез. Да и условия были замечательные. Санаторий обжил бывший фольварк помещика Дарагана. В свое время он разбогател на строительстве железнодорожной ветки Старые Дороги – Осиповичи. Тогда и построил этот чудный каменный дом с мансардой. 

Детская интуиция – она куда тоньше, чувствительнее, чем у взрослых. Десятилетнему Володе Свердлову ужасно не хотелось уезжать в санаторий. За день до отъезда он сбежал и схоронился в сарае, под пыльными корзинами. Но его быстро нашли. Когда ехали в отцовской служебной машине (он был первым секретарем Рогачевского райкома партии) к поезду, тот долго уговаривал: «Всего на пару недель. Я разберусь с делами – и мы будем все вместе...» 

Только это и примирило Володю с необходимостью впервые уехать от родителей так далеко. Впрочем, вскоре обида прошла. В санатории оказалось весело: горны, зарницы, игры и такой симпатичный летний пионерский костюмчик, который выдали каждому. Теперь все были похожи на ребят с открыток, которые лежали на папином столе в райкоме. 

Было это 17 июня 1941 года.

 

* * *

Война началась спокойно, без хаоса. Сначала ушли воспитатели. Осталось лишь несколько человек да заведующая. Она отпустила ребят постарше – тех, кто мог сам добраться до дома. За многими в первые военные месяцы приходили родители. Никто не пришел только за еврейскими ребятишками. Во многих городах и поселках Белоруссии уже были оцеплены территории гетто. Сделали свое маленькое гетто и в детском санатории: всех еврейских детей согнали в большой зал. В нем, неотапливаемом, и проживут они жуткую зиму 1941–1942 годов. На летнюю пионерскую форму (некоторым выдали одежду, в которой они приехали в санаторий, тоже летнюю) пришили желтые звезды. 

Вскоре и весь санаторий «Крынки» превратили в некое подобие детского концлагеря. Сюда свезли детей из Дарагановского, Корытнянского, Лапичского, Осиповичского детских домов. В осенний период всех гоняли на сельхозработы. 

– Еврейские дети убирали только капусту и свеклу. Это и была наша основная еда, – вспоминает Владимир Семенович. 

Совсем худо стало, когда началась зима. Возможности подкормиться больше не было. В день выдавали 100 граммов хлеба. Детей в комнате было так много, что раскладушки для всех просто не помещались. Спали прямо на полу, подстелив опавшую листву. Но от холода это не спасало. В самом конце ноября, когда уже трещали морозы, на обогрев огромного зала стали выдавать по три полена в день. 

– Во дворе стоял ящик с отходами, – вспоминает Владимир Семенович, – предмет нашего вожделения. Когда кому-то удавалось в него залезть, добытые очистки и объедки делили на всех. Самый старший из нас – мой друг Яша двенадцати лет – всегда следил, чтоб больше доставалось маленьким и ослабленным. Когда видел, что кому-то совсем плохо, просил каждого отщипнуть от хлебушка по крошке. Только мало это помогало. В январе–феврале почти каждое утро выносили из нашего зала умершего ребенка. Мы-то сами не видели, а местные рассказывали, что их даже не хоронили, – зачем мерзлую землю долбить, спускали на Птичи в лунку, под лед. Мы уже не боялись. Стало все безразлично. От голода ведь умирают нестрашно, тихо. От холода не было спасения. Выдыхаешь воздух, а он сосульками в носу застывает. Хотелось только одного: чтоб быстрее все закончилось. Мы перестали разговаривать, перестали узнавать друг друга – заросшие, запущенные, больные, похожие на скелеты. «Сегодня умер Абрам. Кто умрет завтра?» Вот и все, что говорили мы в те дни друг другу.

 

* * *

В этом доме-концлагере немцы не работали. Директором был бывший майор Красной Армии Шипенко, украинец, попавший в плен. Но злым гением являлся не он. Женская жестокость бывает порой куда изощреннее и страшнее... Заместителя директора по хозчасти Веру Жданович дети называли «немкой». Еще в конце осени у многих детей появились обморожения. Владимир Свердлов вспоминает, что когда ему, наконец, выдали одежду, в которой он приехал, ботинок уже не было – только калоши. В них он и ходил всю зиму. В «санатории» оборудовали карцер. Угодить сюда можно было за малейшую провинность. Подкинул лишнее полено в печку – на трое суток. Стащил картошку у свиньи – пять суток карцера. Для пущего эффекта туда регулярно подсыпали снег. 

«Дети были очень непослушные. Если их не контролировать – они сожгли бы всю постройку», – скажет садистка на допросе после войны. 

– Жданович принимала немецких офицеров, – Владимир Киселев, расследуя судьбу крынковского детского лагеря, изучал уголовные дела воспитателей-садистов, наказанных после войны. – Они веселились, пили самогон, жарили свинину. От этого запаха дети падали в обморок. Поклонники приносили ей торты, привезенные специально из Германии. Дети Веру Жданович ненавидели. Однажды партизаны избили ее до полусмерти. Об этом факте, кстати, на следствии она не сказала ни разу. Зачем усугублять свое положение и подтверждать, что было за что? Невероятно верткая женщина. Ей и дали-то всего 10 лет – судя по протоколам допросов, ее сложно было на чем-то поймать. 

От больных избавлялись быстро. Обмороженных отправляли в Осиповичи, в больницу. Не лечить. За подтверждением, что лечить не стоит. Их расстреливали в тот же день, на городском кладбище. 

Следить за порядком в детдоме был приставлен полицейский, который никогда не расставался с плеточкой, сделанной из распущенного троса. Как-то застукал он Володю Свердлова у ящика с отходами. Стал его избивать. Мальчик в отчаянии сорвал звезду и стал ее втаптывать в снег. 

– Избил он меня тогда до полусмерти и злобно прошипел: «Будь моя воля, я бы тебя расстрелял», – рассказывает Владимир Семенович. – Вероятно, не было у него такой воли. Не было приказа. А я где-то с месяц не поднимался, под себя ходил. 

Впрочем, это никого не шокировало. Напомним, санаторий был для детей, которые «без горшка – никуда», для энурезников. В зале стоял такой удушающий запах аммиака, что воспитатели лишний раз без повода не заглядывали. А дети не спешили выносить ночные горшки... 

Поначалу, пока силы были, Володя и Яша любили разговаривать по ночам. 

– Ты где живешь? – спрашивал кучерявый Яша. 

– В Рогачеве. 

– А где это? 

– Не знаю, – честно отвечал десятилетний Вовка. 

– Ну, речка там какая есть? 

– Две даже – Днепр и Друть. 

– Значит, это на востоке. 

Так Володя впервые услышал о сторонах света. 

– А я живу в Мозыре. Знаешь, это где? Если долго-долго идти по течению Птичи, можно попасть в мой город.

 

* * *

Началась весна 1942 года. И всеобщая апатия сменилась надеждой. Изможденные дети будто ожили. Щипали набухшие почки и иголки растущей во дворе не то пихты, не то ели и убеждали друг дружку, что это морозы задержали Красную Армию. А нынче, по теплу, всех вот-вот освободят. 

Вроде как было это в конце апреля. Хотя есть версия – в мае. Точную дату страшного дня память не сохранила. Перед рассветом в комнату-гетто пришли полицейские и воспитатели. Стали поднимать и выводить ничего не понимающих детей. 

– Вас переведут в другой детский дом, где будет светло, тепло и сытно, – сказал кто-то из полицейских. 

Детей постарше построили во дворе в колонну по двое. Самых маленьких – от нескольких месяцев до трех лет – погрузили на две подводы. Зачитали список. Две девочки – Валя Фридлянд и Рая Винник под шумок убежали. Только куда ребенок спрячется? Под кровать, конечно. Воспитатели вытащили их и привели обратно. Собственно, благодаря этому эпизоду, который вспомнили потом на допросах воспитатели, их имена стали известны. 

Колонна тронулась в сторону Крынок. В темноте было непонятно, сколько вокруг людей. Слышны были только немецкая речь и гогот. Шедший сзади Яша прошептал: «Вова, нас никуда не переводят. Если бы мы переезжали, это сделали бы днем! Нас ведут убивать». 

Вместе с детьми шли и взрослые – рентгенолог по фамилии Рохлина и медсестра, присматривавшая за ясельными детьми, по имени Мария (фамилия ее, к сожалению, не установлена). Мария – польская еврейка, принявшая в браке католичество. Сюда она бежала из Польши в 39-м, когда туда пришли немцы. Ее, как католичку, не собирались расстреливать. Несколько раз полицай отталкивал Марию прикладом. Но в колонне был ее 10-летний сын. Мария пошла на расстрел вместе с ним. 

Дорога петляла мимо молодого сосняка. Низкорослого и густого. Взрослому человеку в нем не укрыться, но для 11-летнего изможденного мальчишки – в самый раз. Володя шепнул Яше о своем плане. 

– Куда мне? – грустно улыбнулся тот. – С моей внешностью добежишь до первого немца. А вот ты на еврея не сильно похож: убегай. 

– А как же идти вниз по течению, ведь там твой родной Мозырь? – почти ревел Володя. 

– Это очень-очень далеко. Я не дойду. И потом, как же я их оставлю? – кивнул Яша на малышей, что уцепились за его руки.

 – Больше всего на свете я жалею об одном, – говорит сегодня Владимир Семенович, – что так и не узнал его фамилию. Только «Яша из Мозыря». Это благодаря ему я живу... 

В лесном урочище «Гаюны» с утра местные жители копали яму. 

– А кто же с нами разговаривал? – вспоминает старейшая жительница Крынок, 86-летняя Алеся Ярошевич. – Автомат в спину и погнали копать. Всех мужиков повыгоняли, какие были. Помню, как детей этих гнали – под вечер уже, они еле ноги тянули, пылища такая стояла. Но мы и поглядеть туда боялись... 

У ямы выстроились полицейские. А на лесной дороге («В том самом месте, где стоит сейчас ваша машина», – показывает Киселев) стоял крытый грузовик бобруйского СД. Это прибыла расстрельная команда.

 Полицейские оцепили детей. Один зачитывал список – по 7–8 имен. Названных ребят подводили к яме и сбрасывали в нее. Немцы становились на краю и стреляли. Ясельных детей, тех, которые еще не ходили, прямо с подводы швыряли в яму, будто котят. 

– Почему? – будто сам у себя спрашивает Киселев. – Все очень прагматично. Стреляли детей быстро. Если расстреливать у ямы, наверху, – это ж после каждого выстрела куча тел будет, их потом спихивать надо, а это кровь, грязь, время. 

Засыпали могилу полицейские и старшие дети, пригнанные из бывшего санатория «Крынки». 

А Владимир Свердлов в это время убегал от собственной смерти. 

– Я не помню, сколько бежал. Пока не потерял сознание. Когда пришел в себя – не знаю. То ли тот день был, то ли следующий. Жутко болела развороченная нога.

 Он до сих пор не знает – следы ли это от выстрелов или повредил во время бега. Как и все городские дети, Володя леса боялся. И уж точно глубоко никогда не забредал. Но тогда понял: лес – его спасение. Так и скитался, боясь выглянуть. Ел первую проклюнувшуюся кислицу. Несколько раз забредал в сараи на хуторах, воровал у свиней картошку. Кто-то из людей помогал истерзанному мальчишке, другие, заметив след от шестиконечной звезды на выгоревшем пальто, прогоняли – от греха подальше. Отмороженная нога загнивала. Ходить было все тяжелее, начинался жар. Однажды он просто упал в траву. И понял, что дальше идти уже не сможет. Да и зачем?

 

* * *

– Хлопчик, ты чей? – шептала над ухом закутанная в толстый платок женщина. 

Так он был спасен еще раз. Из Дарагановского детского дома возвращалась жительница деревни Макаричи Александра Звонник. Она по всем детдомам ходила – разыскивала свою среднюю дочь Катю, лежавшую в июне 1941-го в минской больнице. Вроде, говорили, ее определили куда-то в детдом. 

– Я – ничей, – прошелестел мальчишка. 

Женщина напоила его, накормила. 

– Идти-то сможешь? Только далеко. 

– Тетенька, миленькая, я пойду хоть на край света. Только не бросай меня здесь, в лесу. 

Когда женщина увидела, как мальчишка ковыляет, чуть не расплакалась. 

«Но я готов был ползти за ней», – вспоминает Свердлов. Была она нестарой еще доброй женщиной с тремя малыми детьми. С легкой руки Володи, который стал звать ее «баба Алеся», вскоре вся деревня женщину так величала. Муж ее, Семен, так и не вернулся с фронта, а вот дочка нашлась после войны – в эвакуированном в Пензу детском доме. 

Он прожил у нее все два года оккупации. Когда приезжали немцы или полицаи, она прятала его в погребе. И хотя вся деревня знала о том, что баба Алеся приютила еврейского мальчика, никто ее не выдал. Стоит ли говорить, что рисковала женщина не только своей жизнью. Жизнями собственных детей. За укрывательство еврея расстреливали всех.

 

* * *

Как возраст подошел, в 1947 году, подался мальчишка в ремесленное училище. Да только без документов не брали. Пришлось ехать в Рогачев, восстанавливать документы. Он уже был здесь однажды, сразу после освобождения. Посмотрел печально на остов печи на месте родительского дома, поспрашивал у людей – о судьбе его семьи никто не знал. «Наверное, расстреляли, как и всех рогачевских евреев», – всхлипнула какая-то тетка. На том и завершились поиски родных. 

Пошел он в милицию справлять документы. Она размещалась в уцелевшей хате: в одном углу – столы следователей, в другом – арестованные сидят. 

– Ты - Вова? – спросил милиционер, услышав, как мальчишка рассказывает коллеге свою историю. 

– Да, но ведь я еще не назвал своего имени... 

– Тебя уже много лет ищет отец. Столько запросов подавал – а ему отвечают, что ты погиб. Он сейчас живет в Березино. 

До поселка Березино Володя добирался двое суток. Отец едва не задушил его в объятиях. А мать будто окаменела: не могла с полчаса ни двигаться, ни говорить.

 – Мама с младшими братьями успела эвакуироваться. А отец остался, чтобы возглавить подпольный райком.

 

* * *

Жизнь постепенно наладилась. Вскоре Володя попросился в армию. Брать не хотели – был он слишком мелким и тощим. Но парень настоял на своем. Служил на Сахалине. За год службы вырос сразу на четыре размера и уже ничем не напоминал того дистрофичного мальчишку, которого нашла в лесу баба Алеся. 

Александру Звонник он так всю жизнь и считает своей второй матерью, а ее дочерей – сестрами. 

– Я всегда мечтал познакомить ее с родителями. Отец мой уже сильно болел в ту пору. И она уже болела. Но я успел. Я поехал за отцом, привез его из Рогачева, потом привез бабу Алесю из Макаричей. В ту ночь никто в доме так и не лег спать. Отец все благодарил ее за сына. Но она, женщина скромная, своей заслуги в этом не видела.

 

* * *

А маленькую могилу в лесном урочище он не забывает. Как станет тяжело на сердце, приезжает сюда. «Я все старею, а они такими же детьми остались». 

– Владимир Семенович – человек невероятно скромный, – говорит директор музея Дарагановской школы Семен Бородич. – Десятилетиями он приезжал сюда, на могилу, – цветы поставит, оградку подкрасит. И никогда никуда не обращался – ни к властям, ни в школу. Лишь несколько лет назад мы узнали о том, что одному из детей, расстрелянных в этом месте, все-таки удалось спастись... 

Так получилось, что о судьбе детского санатория-лагеря «Крынки» известно было очень немногое. Пионеры каждую весну благоустраивали захоронение, но точно сказать, кто лежит в этой могиле, при каких обстоятельствах они погибли, – не могли. 

Сейчас стараниями исследователя Владимира Киселева, сотрудников еврейских организаций и дарагановских школьников удалось восстановить 2 взрослых и 13 детских имен. Остальные так и остаются неизвестными. 

– У меня большая надежда на документы комиссии по установлению злодеяний и ущерба, нанесенного немцами, которые есть в Москве, – говорит Владимир Киселев. – В наших архивах списка погибших найти не удалось. 

Странно это при немецкой-то педантичности: еврейские дети жили в маленьком гетто внутри бывшего санатория, очевидно, не раз их пересчитывали. Да и к расстрелу готовились основательно: известно, что накануне в санаторий приезжали сотрудники бобруйского СД. Приказали отобрать тех, кто пойдет завтра к яме в урочище Гаюны. Наверняка ведь по списку выбирали. О готовящемся расстреле некоторые знали: сын директора санатория проболтался кому-то из ребят. Один мальчик, Изя Гуревич, даже совершил побег. 

– Дитя есть дитя. Пересидел он там денек и в санаторий вернулся, – грустно повествует Киселев. – Дети его на чердаке спрятали и кормили тайком. Кто-то из взрослых донес – за ним приехал сам начальник управы Осиповичского района Горанин. Забрал его в машину, и тот исчез навсегда. Конечно, списки расстрелянных детей были: их ведь даже к яме вызывали в алфавитном порядке. Но я не очень-то верю, что эти списки сохранились. Слишком многие здесь «замазаны»: те, кто отбирал еврейских детей в гетто, кто там работал, содержал детей в абсолютно скотских условиях. Это ведь были не немцы...

 

* * *

 

на личные сбережения Владимира Семеновича Свердлова.

 

Из фольварка детский дом-концлагерь перевели в Осиповичи в январе 1943 года. К этому времени в крае сильно активизировались партизаны. Когда они узнали, что в пустующем здании бывшего санатория немцы собираются организовать противопартизанский форпост, его сожгли. Сейчас там стоит памятный камень. И старая огромная ель, которую посадил еще в начале века сам Дараган. Это ее молоденькие зеленые лапки весной 1942-го общипывали голодные еврейские дети. Увы, она лишь ориентир в рассказе о тех страшных днях.

 

Некоторые воспитанники санатория «Крынки» живы до сих пор. Иногда они съезжаются из разных городов и даже стран к памятной ели, грустно молчат о былом, возлагают цветы к детской могиле в урочище «Гаюны». Некоторые из них помнят подробности того страшного дня: старших ребят из «Крынок» пригнали сюда засыпать землей яму, доверху наполненную детскими телами. Эта картина, признаются, до сих пор снится. Вот только фамилий невинно убиенных детская память не сохранила.

 

* * *

В жизни Владимира Свердлова было много счастливых случайностей. Когда, казалось, все уже кончено, он выживал. А может, и не случайности это вовсе – закономерности. И была только одна – роковая: его жизнь обожгла война. Но душа не выгорела. «Сколько же мне помогали, пока я скитался», – вспоминает он. И не помнит, что не всегда помогали, – прогоняли сколько. «Да разве ж можно по-другому? Баба Алеся, неграмотная крестьянка, сперва мне молоко наливала. До краев. Что останется – родным детям. Я не виню судьбу за то, что испытала войной. Я благодарен, что увидел, какой щедрости может быть простая душа. Не многим я мог отблагодарить свою спасительницу. Да и жизни всей мало, чтоб вернуть ей то, что сделала она для меня, подобрав умирающего в лесу. Звание «Праведник народов мира» ей было присвоено лишь в конце 90-х годов. Но для меня, для всех, кто ее знал, она всегда такой была. Только слова такого красивого мы тогда не знали...»

 

* * *

Прощальные лучи осеннего солнца. Сегодня у могилы в лесном урочище собралось много людей: пионеры из Дарагановской школы стоят в почетном карауле. Бабули из Крынок роняют слезу в щедрые охапки последних хризантем. Владимир Свердлов стоит в стороне. Он чувствует себя как всегда неловко, когда в центре внимания. Новый памятник задернут тканью. Метроном отсчитывает мгновения минуты молчания. 

И только когда все закончится, Владимир Семенович скажет мне: «Приходите, все расскажу. Теперь уж отпустило. Два года спать не давало, а сейчас – отпустило». Это он о новом памятнике, который только что торжественно открыли. Большой природный валун, черная плита из габро с надписями по-белорусски и на идиш: «Памяти 84 еврейских детей из детского санатория «Крынки», расстрелянных фашистами в апреле 1942 года».

Он попросил дать памятнику название «Дзiцячы камень». 

Этой идеей бывший кузнец (кстати, это именно он выковал золотые кресты многих храмов нашей страны) жил последние два года. Откладывал, что мог, из пенсии. Думал, прикидывал, сравнивал. Свердлову помогали многие: районные власти, еврейские общественные организации. Но памятник, так он решил давно, своим друзьям – детям, так и не ставшим взрослыми, он должен был поставить только сам.

 Он сделал то, что считал своим долгом.

 

Советская Белоруссия №182 (23326).

26.09.2009