Надо было что-то делать. Шумно объявленные перестройка и гласность давали повод так же шумно требовать освобождения политзаключенных. Казалось естественным, что люди, севшие когда-то за требование гласности, должны быть теперь немедленно освобождены. В этом вопросе власть сама загнала себя в угол. Надо было подтолкнуть ее к неизбежному решению.
Летом 1986 года мы часто виделись с Ларисой Богораз. Она жила на даче в Карабанове, в двадцати пяти километрах от Киржача, и мы приезжали к ней в гости на велосипедах или моем мопеде. Лариса тоже считала, что нельзя сидеть сложа руки. А еще какой-то неведомый инстинкт подсказывал нам, что на переломе истории возможно всякое и надо поспешить.
В начале августа Лариса узнала, что ее муж Анатолий Марченко объявил в Чистопольской тюрьме голодовку с требованием освобождения всех политзаключенных. Требование это казалось тогда настолько невыполнимым, что Лариса раздумывала, объявлять ли его публично или ограничиться более привычными мотивами протеста. В первых сообщениях главными требованиями голодовки назывались прекращение издевательств над заключенными, открытый суд над лагерной охраной, избившей Марченко перед отправкой в крытую тюрьму, и предоставление свидания с женой.
Голодовка Марченко подстегнула нас. Он требует справедливости из тюрьмы, мы будем добиваться ее отсюда. Надо развернуть общественную кампанию за политическую амнистию. Пусть ее поддержат писатели, ученые, артисты – люди с именами и положением. Нам казалось, что наступило время, когда они уже могут не бояться.
Мы с Ларисой поехали советоваться к Каллистратовой. Софья Васильевна нашу затею не только поддержала, но и согласилась принять в ней участие. Правда, поначалу она предлагала обращение не за амнистией, а за помилованием. Это юридически проще, считала она, и потому реальнее. Лариса колебалась. Но тут уперся я: просить помилования – это косвенным образом признать вину. Невиновные не просят милости, невиновные требуют справедливости. Амнистия тоже не лучший способ освобождения, это тоже не восстановление справедливости, а согласие все забыть. Когда-нибудь дойдет очередь и до восстановления правосудия, но сейчас иных приемлемых способов, кроме амнистии, нет. Я был категорически против помилования. Софья Васильевна и Лариса со мной немного поспорили, но в конце концов согласились. Мы решили написать в Верховный Совет СССР обращение с просьбой об амнистии и разослать копии известным людям с предложением поддержать наше письмо или написать свое.
Начались проблемы с текстом. То, что я написал, не очень понравилось Ларисе и совсем не понравилось Софье Васильевне. Они считали мой текст чересчур резким, слишком задиристым. Я смягчил самые острые места, но Софье Васильевне этого показалось мало, и она решила написать свой вариант обращения. Еще некоторое время мы пытались привести все наши тексты к общему знаменателю, а потом нам пришла в голову светлая мысль разослать разным людям разные тексты. Одним – мой текст, другим – текст Софьи Васильевны, а некоторым – оба текста, на выбор. Почему, в самом деле, обращение должно быть непременно одно?
В результате получилось два текста. Мы с Ларисой в своем обращении в Президиум Верховного Совета СССР призывали объявить амнистию всем людям, осужденным в последние десятилетия по политическим мотивам за ненасильственные действия. Мы писали, что «в наше время, когда социальная справедливость и демократизация стали лозунгом дня и надеждой дальнейшего развития всей жизни, когда самостоятельность мышления и гражданского поведения признаны условием действительного преодоления пороков прошлого, когда открыто обсуждаются острые проблемы современности, – крайним анахронизмом является содержание в тюрьмах, лагерях и ссылках тех людей, которые обладают как раз этими качествами и лишились свободы за действия, продиктованные нравственными импульсами и чувством гражданского долга». Обращение свое мы закачивали словами надежды на то, что «наше обращение не останется без ответа и понимания».
Софья Васильевна старалась быть понятнее и убедительнее. Свое обращение она адресовала Генеральному секретарю ЦК КПСС М.С. Горбачеву и председателю Президиума Верховного Совета СССР А.А. Громыко. Она писала по-адвокатски, будто выступала в суде, где приходится принимать установленные процессуальные правила. Начиналось обращение газетно-возвышенно: «В эти дни, когда вся страна охвачена стремлением к обновлению и глубокой перестройке во всех областях политической, экономической и культурной жизни, неизбежно встает вопрос о судьбе осужденных по политическим, религиозным и культурно-национальным мотивам». Софья Васильевна сознательно обходила вопрос об обоснованности приговоров, сосредоточившись на неуместности дальнейшего пребывания политзаключенных в лагерях. Она писала: «Многим из них вменены в вину высказывания и распространение в «самиздате» своих мнений по разным вопросам политики, экономики, нравственности и культуры, подобных тем, которые сейчас широко и свободно обсуждаются в нашей прессе, по радио и на экранах телевидения, это касается осужденных по ст. 70, 72, 1901, 1902, 1903 УК РСФСР (и соответствующим статьям УК других союзных республик).
Что касается религиозников, то большое число католиков, мусульман, православных христиан, пятидесятников, баптистов, иудаистов и даже кришнаитов (последователей вероучения Бога Кришны) отбывают наказания по ст. 142 и 227 УК РСФСР (и соответствующим статьям УК других союзных республик) за действия, совершенные исключительно по религиозным мотивам, и также за устное и письменное слово, не содержащее призывов к насилию».
Софья Васильевна приводила в пример Польшу, где амнистия политза­ключенным «имела огромное значение для улучшения атмосферы в стране и повышения международного престижа Польского государства». Закончила она свое обращение словами уверенности в том, что освобождение всех политза­ключенных и ссыльных «еще больше укрепит внутренние и внешние позиции нашего государства, повысит стремление к подлинной перестройке, которая сейчас происходит в нашей стране».
Конечно, и в нашем обращении, и в обращении Софьи Васильевны было слишком много авансов и необоснованных надежд. Но с надеждами так всегда и бывает – они чаще всего продиктованы не расчетом, а желанием, жаждой перемен. В глубине души мы таили зыбкую надежду, что власть проявит чудеса вменяемости и поддастся либо давлению, либо уговорам.
Забегая вперед, скажу, что ни отстаиваемая мной резкость в отношении с властями, ни свойственные Софье Васильевне мягкость и убедительность одинаково не принесли ровно никакого результата. Власть нас не услышала. Но не наше собственное обращение к властям было главной задачей. Мы рассчитывали на общественную поддержку.
Нам предстояла большая работа. Если с размножением в десятках экземпляров наших текстов все было понятно – сиди да перепечатывай на пишущей машинке по три-четыре копии в каждой закладке, – то с адресами получателей были проблемы. Где найти адреса известных людей? Большую часть этой работы сделала Лариса, а точнее, множество людей, вызвавшихся ей помочь.
Работа длилась всю осень. Мы отправляли наши обращения по мере получения новых адресов. Все письма – заказные и с уведомлениями. Уведомления иногда возвращались, иногда нет. Мы отправили больше ста десяти писем деятелям науки и культуры.
«Ни наше обращение к Вам, ни Ваша (если сочтете возможным) поддержка этого начинания не предполагает того, что Вы непременно разделяете взгляды тех, кто осужден по политическим обвинениям, – писали мы. – Да это и немыслимо – среди политзаключенных люди самых различных идеологических взглядов, политических направлений, религий. Они были осуждены за действия, не сопряженные с насилием или наживой; как правило, они тем или иным путем способствовали распространению своих идей. В обществе, построенном на началах гласности, это не только не должно быть наказуемо, но и должно всячески приветствоваться. Вот почему мы рассчитываем, что призыв об амнистии этим людям теперь, наконец, может быть услышан правительством и принят во внимание. Вот почему мы просим Вас поддержать наше обращение в Верховный Совет».
Мы не настаивали на подписании именно наших обращений, «форма поддержки может быть любой», писали мы. Мы взывали к гуманистическим традициям российской интеллигенции и милосердию, мы выражали надежду, что наш призыв будет услышан, мы были готовы лично встретиться в любое время, если кому-то это покажется нужным. Мне казалось, что ветер перемен унесет все страхи и разбудит чувство солидарности.
В списке тех, кому мы отправили письма, были:
кинорежиссеры Вадим Абдрашитов, Тенгиз Абуладзе, Алексей Герман, Лана Гогоберидзе, Георгий Данелия, Отар Иоселиани, Элем Климов, Александр Митта, Глеб Панфилов, Эльдар Рязанов, Сергей Соловьев, Игорь Таланкин, Петр Тодоровский, Инесса Туманян, Марлен Хуциев, Григорий Чухрай, Реваз Чхеидзе, Георгий и Эдуард Шенгелая;
актеры и театральные деятели Алексей Баталов, Ролан Быков, Валентин Гафт, Михаил Глузский, Людмила Гурченко, Алла Демидова, Александр Калягин, Станислав Любшин, Владимир Мотыль, Алексей Петренко, Евгения Симонова, Иннокентий Смоктуновский, Михаил Ульянов, Ион Унгуряну, Юрий Никулин;
писатели Алесь Адамович, Игорь Акимушкин, Чабуа Амирэджиби, Эрлом Ахвледиани, Олег Волков, Даниил Гранин, Леонид Леонов, Израиль Меттер, Юрий Нагибин, Эдвард Радзинский, Давид Самойлов, Аркадий Стругацкий, Александр Червинский, Натан Эйдельман, Виталий Коротич, Андрей Битов, Юрий Давыдов, Владимир Дудинцев, Грант Матевосян, Борис Можаев, Чингиз Айтматов, Владимир Карпов;
драматурги и сценаристы Александр Володин, Александр Гельман, Виктор Демин, Александр Миндадзе, Виктор Розов, Александр Свободин, Эдвард Радзинский;
искусствоведы и критики Ирина Гращенкова, Дмитрий Лихачев, Андрей Плахов, Станислав Рассадин, Игорь Виноградов;
поэты Евгений Евтушенко, Белла Ахмадулина, Давид Самойлов, Анатолий Жигулин, Булат Окуджава, Михаил Дудин, Олег Чухонцев, Иван Драч;
композитор Моисей Вайнберг, певец Иван Козловский, журналист Юрий Щекочихин и художник-мультипликатор Юрий Норштейн.
Это примерно половина списка. Другая, половина, состоящая преимущественно из представителей научного мира, к сожалению, не сохранилась.
Я был в нетерпении. Мне казалось, что многие должны откликнуться, ведь все же чувствуют новые веяния! Лариса предполагала, что массовых откликов не будет. Софья Васильевна считала, что результат будет вообще нулевой.
Все-таки настоящая мудрость приходит с годами. Результат был если не нулевой, то весьма плачевный. Из примерно ста пятидесяти самых известных представителей российской творческой и научной интеллигенции на наш призыв отреагировали всего пятеро, а поддержал, прямо и безоговорочно, только один человек – мультипликатор Юрий Норштейн. Он пришел к Ларисе Богораз и сказал, что не умеет писать такие обращения и хочет присоединить свои усилия к нашим.
Писатель Олег Волков отозвался на наше обращение статьей о политических репрессиях, которую он отправил Софье Васильевне Каллистратовой.
Поэт Давид Самойлов написал мне такое письмо: «Уважаемый Александр Пинхосович! Ваше письмо долго доходило до меня, пока его переслали из Москвы в Пярну. Нельзя не сочувствовать делу, о котором вы пишете. Несомненно, выскажусь и я, способом наиболее для меня эффективным. Рад был бы встретиться с Вами, но в скором времени в Москву не могу приехать. С глубоким уважением, Ваш Д. Самойлов».
Еще одна писательница, просившая не называть ее имени, сказала Ларисе, что ей очень стыдно, но она не может подписать – ее много лет не печатали, а теперь, похоже начнут. Она боится спугнуть удачу.
Пятым отозвавшимся был Булат Окуджава. В конверте без обратного адреса я нашел листочек из блокнота, на котором сухо и официально было написано: «Уважаемый тов. Подрабинек! Благодарю Вас за информацию. Б. Окуджава».
Вот и все. Остальные вообще ничего не ответили, просто промолчали. Потом, даже очень скоро, многие из них стали шумными прорабами перестройки и певцами новой свободы. Но, как пел Александр Галич, «так ведь это ж, пойми, потом!».
Правда, мы не настаивали, чтобы нас обязательно извещали о предпринятых шагах. Кто-то мог отреагировать самостоятельно, не поставив нас в известность. Теоретически такое было возможно, но я в это не очень верю.
Был и еще один отозвавшийся на наше обращение – старший прокурор Ю.Е. Овчаров из Прокуратуры СССР. В марте 1987 года он прислал мне письмо.
Какая связь между нашим обращением об амнистии и освобождением политзаключенных по помилованию, государственный советник юстиции 3 класса не объяснял. Да и не мог объяснить. За это дело взялся его старший товарищ. Нас с Ларисой пригласили в Прокуратуру СССР. Мы пришли в это казенное здание на Пушкинской, где в большом кабинете за казенным письменным столом сидел человек в черном костюме с казенным лицом и стеклянными глазами. Заместитель начальника главного следственного управления Прокуратуры СССР Виктор Илюхин говорил с нами через силу, будто ему трудно дышалось или очень нужно было в туалет. Пересиливая отвращение, он уведомил нас, что наше обращение в Верховный Совет рассматривается компетентными органами, но об амнистии политзаключенных и речи быть не может».
Беседа была короткой, бесполезной, и мы с Ларисой пожалели, что пошли. Было понятно, что, если амнистия зависит от таких мерзавцев, как этот, то сидеть нашим политзэкам и сидеть. К счастью, все сложилось иначе. Илюхин был уже вчерашним днем. Освобождения политзаключенных весной 1987 года действительно начались. В сущности, закатная история диссидентского движения, последняя его страница.
Александр Подрабинек