Читальный зал

Фото с сайта darwinmuseum.ru

«Перевод романа – это долгий бег с препятствиями...»

Нина Шульгина: Перевод романа – это долгий бег с препятствиями. Переводом я занимаюсь с 1970 года. Первая моя публикация была в журнале «Иностранная литература» – рассказы словацкого автора Винцента Шикулы. В 70–80-е я переводила в основном словацкую литературу. Я тогда работала в штате журнала «Иностранная литература», в отделе литературы стран народной демократии. Лариса Васильева занималась Венгрией, я – Чехословакией, а наша заведующая Татьяна Карпова – всеми странами вообще и Югославией с Болгарией в частности. В 1987 году я ушла на «вольные хлеба», очень много было заказов, трудно было совмещать перевод и редактуру. Долгих пять лет после разлуки с журналом я сожалела об этом, ибо перевод – это и радость, и ужасное одиночество. Он требует сосредоточенности, уединения. Тогда у меня была полная большая семья, и я все время старалась куда-то скрыться. В Домах творчества в Переделкине, в Малеевке, в Голицине находились друзья, люди, близкие по духу. Я дружила с Павлом Грушко, Евгением Солоновичем и многими другими – был свой круг, и одиночество скрадывалось. Писателю открыт мир, а переводчик наедине с чужим текстом, с чужой культурой. Хорошо, если ощущение мира, ментальность автора и переводчика совпадают, тогда легче. Так у меня было с Кундерой, с Шикулой, которых я с радостью и долгое время переводила.

После 1968 года из Чехии в журнал, как и в другие печатные органы, поступили списки тех, кого можно было переводить, в них оказалось три прозаика: Козак, тогдашний председатель Союза писателей, Вера Адлова, секретарь Союза (я, кстати, перевела ее неплохую книгу «Горький запах осени»), и еще Иржи Кршенек – его роман «Дички» публиковался в «Иностранной литературе» и в «Прогрессе». А в основном я тогда переводила словацких писателей, ибо их руководство было куда либеральнее. В те годы были огромные тиражи: в «Прогрессе» – 100 тысяч, в журнале «Иностранная литература» – 600 тысяч, так что переводная литература, даже литература соцстран, широко шагала по России. Были в ней и стоящие вещи.

РЖ:Вы на филфаке МГУ учили словацкий и чешский?

Н.Ш.: Нет, я окончила романо–германское отделение, основные языки у меня были английский и французский. Чешский и словацкий пришли ко мне после. А наш факультет в то время был замечательным. Зарубежную и древнюю литературу у нас преподавали Евгения Львовна Гальперина, Александр Абрамович Аникст, Пинский, Пуришев, Радциг и многие другие столпы словесности. Но к 1949 году все круто изменилось. Вот, к примеру, я начинала писать диплом у Гальпериной по Томасу Гарди, потом ее уволили, меня передали Мотылевой, ее тоже уволили, и защищалась я уже у Неустроева, специалиста по немецкой литературе. Заведовал кафедрой зарубежной литературы Самарин Роман Михайлович, человек небесталанный и знающий. Но он держал нос по ветру, а может, это были его искренние убеждения, но его стараниями были изгнаны с факультета блестящие лекторы, так называемые «космополиты».

У нас был прекрасный курс: впоследствии переводчик с французского, поэт Михаил Кудинов (его арестовали на втором или третьем курсе неизвестно за что), Лена Зонина, прекрасный литературовед, переводчик, близкий друг Сартра, Никита Разговоров и многие другие, ставшие впоследствии успешными литераторами. И хотя я очень любила английскую и американскую литературу (а можно ли ее не любить?!), по окончании факультета меня потянуло в сторону. По чисто духовным и практическим причинам. Английские перспективы оказались недоступными, все было забито. И вдруг для меня открылась Чехия, а потом и Словакия. Почти нетронутые просторы работы.

РЖ:В 50–е годы?

Н.Ш.: Да, в самом начале. Из университета меня направили в Библиотеку иностранной литературы, и там я начала учить чешский язык, очарованная этой страной.

РЖ:По учебникам?

Н.Ш.: Нет, довольно серьезно – с преподавателем-чешкой. Я проработала там полгода, но, мечтая об издательской работе, ушла оттуда, и вскоре меня приняли в «Издательство литературы на иностранных языках» (впоследствии «Прогресс»). Мне поручили заниматься чешской литературой, но я была недостаточно подготовлена для этого и потому прошла в МГУ весь курс чешского языка. А потом совершенствовала его уже в ежегодных поездках в Чехословакию, ибо у нас были с чешскими издательствами совместные издания.

РЖ:У переводчиков с языков соцстран было больше возможностей бывать в странах «своего» языка?

Н.Ш.: То-то и оно. Помню слова Елены Суриц, с которой много общалась все в тех же Домах творчества. Как–то она сказала: «Вот вас там знают, а нас в Англии – нет». Воистину так и было. Да, Англия есть Англия, закрытая страна, особенно во времена «железного занавеса». А в Чехию я ездила, как к себе домой, и в Словакию тоже. Там меня знали, ценили, и принимали замечательно, и премии вручали. Для чешских и словацких писателей было большой удачей опубликоваться в России. В Чехословакии у меня было много друзей, много знакомых прекрасных переводчиков с русского, в частности Лидка Душкова (я сейчас часто вспоминаю ее в связи с катастрофой Василия Аксенова, она была его лучшей переводчицей). Я дружила с поэтом Людеком Кубиштой, переводившим Пастернака и многих русских поэтов. До 1968 года Чехословакия для меня – родной дом.

РЖ:Когда вы пришли в перевод, кто кроме вас работал с теми же языками?

Н.Ш.: Была талантливая переводчица Наталья Аросева, сестра Ольги Аросевой. Отец этих трех девочек (две из них актрисы) был послом в Чехии. Правда, не все любили ее работы. В переводе многое зависит от характера переводчика: иной несет свой характер впереди автора, она была именно такая, а я, наверное, принадлежу к категории более мягких, покорных автору переводчиков, тех, кто старается особенно бережно относиться к тексту, но, конечно, не за счет русской речи.

РЖ:В 1984 году в журнале «Иностранная литература» была опубликована дискуссия на тему «К проблеме передачи разговорной речи в переводах современной зарубежной литературы». Вот ваше высказывание на том «круглом столе»: «Мне, как работнику журнала, порой приходится получать от иных членов редколлегии рукописи, в которых обильно подчеркнуты просторечия, диалектизмы, неологизмы, а уж о попытках переводческого речетворчества и говорить не приходится... переводчик не только может, но и должен быть на уровне современных достижений родного языка, учитывая при этом, конечно, уровень и возможности современного читателя». Такой позиции вы придерживались с самого начала?

Н.Ш.: Тогда я спорила с Соломоном Константиновичем Аптом, он придерживается более строгих, классических взглядов на перевод. Конечно, все зависит от текста. Я много переводила словацкую литературу, она совпала со взлетом наших «деревенщиков», поэтому немыслимо было ее переводить вне учета этой новой волны. Откуда мне, горожанке неведомо в каком поколении, знать просторечный, деревенский язык?.. Конечно, я много читала деревенской прозы, многое заимствовала из ее лексики.

РЖ:Я читала вашу статью о том, как вы в Голландии познакомились с романом Кундеры «Невыносимая легкость бытия»...

Н.Ш.: Кундеру я считаю вершиной всего того, что довелось мне переводить. Случилось так, что в 1986 году я поехала к своему родственнику в Голландию и открыла там Кундеру. В русской диаспоре все его читали – кто по-английски, кто по-голландски. Все о нем говорили, все обсуждали, были там и чехи, уехавшие из страны после 1968 года. Они-то и снабдили меня чешским оригиналом романа «Невыносимая легкость бытия».

Кундера – человек моего поколения. Он прекрасный переводчик Маяковского и сам начинал как поэт. Он мне близок по душевной расположенности, убеждениям, мне нравится его бескомпромиссность, образность, меня трогает все, что относится к его судьбе. Думаю, переводя его книги, я выполнила свой долг перед литературой, перед своей профессией, перед Чехией. Мне даже казалось, что я искупаю грех моей страны, обрушившей на маленькую Чехию в 1968–м тонны танков. Я перевела семь его чешских романов и один французский. Журнал «Меценат и мир», печатавший много моих переводов и статей, в следующем номере опубликует мою статью «Кундера в России». В ней я пыталась объяснить, почему в России он, как мне кажется, популярнее, чем в любой другой стране. «Почему?» – часто задаюсь я вопросом. Несмотря на свое отторжение после 1968 года от России, Кундера изначально связан с нашей страной, у нас общее культурное поле, общие мифологемы, да, «судьбы скрещенье»... Это одна из причин, почему и я пристрастилась к чешской литературе: ее культурное пространство родственно мне, а Кундера особенно оказался мне очень близким. Судьбу его и ему подобных (пардон, второго такого пока не родила чешская земля!) я переживала как свою собственную. Недаром, читая в Голландии «Невыносимую легкость бытия», я вся обревелась.

РЖ:В статье «В стране под именем Милан Кундера» вы писали, что так рыдали в своей жизни лишь над двумя книгами – в детстве над «Обломовым» и в зрелости над «Невыносимой легкостью бытия».

Н.Ш.: Да, удивительное совпадение. В процессе работы над его книгами я много говорила с Кундерой по телефону, много переписывалась с ним, но лично познакомиться не довелось. Я проработала с ним бок о бок двадцать лет. Когда же вернулась из Голландии и предложила опубликовать в журнале ИЛ «Невыносимую легкость бытия»...

РЖ:...они в ответ предложили вам перевести «Шутку».

Н.Ш.: Да, вы все знаете. Я за Кундеру билась, как могла. Николай Анастасьев, тогдашний главный редактор журнала, попросил прислать ему из Канады английский перевод романа. Он прочитал и сказал мне: «Ну что вы, Нина Михайловна, разве можно это печатать?..» Хотя уже была перестройка, но советская оккупация 1968 года Чехословакии еще была табуизирована, вещи еще не называли своими именами.

Когда Кундера узнал, что я хочу его переводить, он спросил: кто переводчик? Думаю, для него важны были не только профессиональные возможности переводчика, но и его воззрения, его настрой. По совету Ларисы Васильевой, моей коллеги, я написала очень искреннее письмо, которому он был очень рад. Так началось наше сотрудничество.

РЖ:Кундера стал так внимательно относиться к переводу после неудачных переводов, переделок его романов или у него изначально была подобная установка?

Н.Ш.: Несомненно, его внимание к языку усилилось после тех вольностей, с которыми он столкнулся в переводах. Его «Шутка» в переводе на английский была совершенно неузнаваема. В «Нарушенных завещаниях» есть глава «Фраза», в которой написано: «Переводчики, не нужно нас содоминизировать». Я даже не совсем понимаю, что он имеет в виду, каковы истоки этого слова. Оно от Содома или это неологизм? Он пишет: «Я констатирую это именно сейчас, когда пересматриваю перевод небольшого текста, написанного мною: я пишу «автор», переводчик переводит «писатель», я пишу «писатель», он переводит «романист», я пишу «романист», он переводит «автор», когда я говорю «стихи», он переводит «поэзия», когда я говорю «поэзия», он переводит «поэмы». Кундера не любит синонимов, а русский язык их требует: иногда вместо «стихов» можно написать «поэзия», ведь это зависит от ритма перевода. Поэтому с ним было хоть и прекрасно работать, но постоянно надо мной висел дамоклов меч безусловной точности, все время приходилось быть начеку: держаться его текста, но при этом не предавать русского языка.

Последнюю книгу Кундеры «Жизнь не здесь» я делала уже без мужа. Муж мой был прекрасным литератором, переводчиком, замечательным человеком. Мне было спокойнее, когда он читал мой текст, он для меня был авторитетом большим, чем любой редактор.

РЖ:Вы все свои переводы давали ему читать?

Н.Ш.: Да, всегда просила его прочитать мои работы и сама читала его. У него была особая судьба, русским он овладел в сознательном возрасте, но никто не мог и предположить такого. Ни малейшего акцента.

РЖ:Он же родился в Бессарабии.

Н.Ш.: Да. Его родной язык – румынский. Его родители погибли в гетто от румынских фашистов. Когда Бессарабию присоединили к СССР, он год проучился в Кишиневском пединституте, на войну пошел добровольцем и только тогда попал в Россию. Вначале он ужасно говорил по-русски, но у него был талант языковой адаптации, он знал шесть языков.

РЖ:В чем заключалась его редактура?

Н.Ш.: Он просто читал, он же не знал чешского и словацкого, как я не знала румынского. Мой любимый редактор Лариса Васильева редактирует мои переводы с 70–х годов, она тоже не знает «моих» языков, но у нее есть чувство русского языка, и она подчас видит то, что я упускаю. Я тщательный переводчик, бьюсь, пока не узнаю все в тексте досконально, по возможности советуюсь с чехами. С Кундерой такого не было, язык у него классический, без особых сленговых закруток, но иногда в его текстах сложная логика, в таких случаях мой муж был мне незаменимым советчиком.

Кундера сам пишет, что зациклен на переводах своих книг. «Неведение» я переводила с французского, мы с мужем в тот год даже не могли уехать летом на дачу, ибо я сидела за компьютером и перепроверяла каждое слово и каждую запятую целых три месяца. Мы с Кундерой без конца переписывались, перезванивались. Он проверял все от корки до корки. Для него сущая трагедия, если в опубликованном рассказе не там проставлен абзац или не соблюдена его пунктуация. Иногда он придирается к вещам, которые по-русски несущественны, смотрятся на своем месте, но ему кажется, что здесь требуется иное слово, более точное.

РЖ:Можете привести пример?

Н.Ш.: Например, в моем переводе: «она предпочитала казаться...», а у него – «она хотела казаться...» Даже такой нюанс ему не по душе.

РЖ:А почему «Неспешность» и «Подлинность» перевел Юрий Стефанов?

Н.Ш.: Я никогда не думала о переводе Кундеры с французского. Стефанов умер, Кундера был очень озабочен выбором переводчика. Мой стиль перевода нравился ему, он считал его сродни своему стилю, вот почему он настоял, упросил меня взяться за перевод с французского. В университете это был мой второй иностранный язык, нынче уже сильно подзабытый. Но некоторые его чешские пассажи я проверяла по более поздним французским переводам, советовалась с ним, и он, верно, решил, что я одолею французский, и предложил мне перевести «Неведение». Я бы никогда не взялась за эту работу, если бы рядом не было моего мужа, он прекрасно знал французский еще со своих лицейских времен в Бухаресте. Он мне очень помог... Последний мой перевод Кундеры – роман «Жизнь не здесь». Работал над ним Сергей Антонов, редактор «Азбуки». Он написал мне, что перевод представляется ему превосходным: «Верьте мне как практикующему редактору – редко доводится читать такие работы». Я успокоилась: ведь рядом уже не было моего мудрого мужа.

РЖ:Меня пленяют у Кундеры повторы фраз, эпитеты и фразы типа «Птицы случайностей слетелись ей на плечи».

Н.Ш.: Это из «Необыкновенной легкости». Образ я сохраняю, конечно, но чуть трансформирую, приспосабливая к русскому языку. Долго я думала, как сделать фразу: «первая волна слез» или «мелкая волна слез». Кундера прежде всего музыкант, в его романах определенная мелодика. Мне нравятся некоторые куски моего перевода. Обычно переводчики говорят о том, что им не нравится в своих работах. «Невыносимая легкость» была моим первым переводом Кундеры, эта работа ему очень понравилась, жене тоже, видимо, он еще кому-то давал читать ее, потому что долго держал, а потом написал: «Красивый перевод».

РЖ: Давайте поговорим о переводе названий. Вы долго над ними работаете? Например, над «Невыносимой легкостью»?

Н.Ш.: Многие советовали мне написать «непереносимая легкость», но это другая мелодика, «р» мешает.

РЖ:Чьи–то переводы вызывали у вас восхищение? Может, до сих пор восхищают вас?

Н.Ш.: С других языков?

РЖ:С разных, и с тех же в том числе.

Н.Ш.: Вот переводы Евгения Солоновича меня восхищают. Он подарил мне книгу с параллельным текстом. Я тоже такие книги в «Прогрессе» издавала. Сборник русской прозы, пятьдесят два русских поэта с чешскими комментариями. За эту прекрасную книгу мне влепили жуткий выговор: я вставила туда Коржавина, а он подал заявление на выезд. Ну откуда я могла это знать?!

РЖ:А были тексты, которые вы хотели перевести, но по каким–то причинам не перевели?

Н.Ш.: Нет, у меня такого не было, я почти все сама выбирала. В издательствах и в журнале «Иностранная литература» не было специалистов по чешской и словацкой литературе, поэтому я все искала и ищу сама. У меня полный шкаф моих переводов.

РЖ:И все опубликованы?

Н.Ш.: Есть неопубликованные. Хороший, сложный роман Владимира Кёрнера «Ангел милосердия» должен был пойти в «Худлите», потом в «Радуге», но все рухнуло под ударами перестройки, а в журнал его не взяли. Это небольшой роман, может, даже большая повесть о Первой мировой войне. Не выбрасываю его, конечно, но руки не доходят его кому–то опять показать. А сейчас мне грустно: книги Кундеры кончились, а на его уровне я уже ничего не найду. Просто никого не полюблю, как его. Я ему написала, что перевод «Жизни не здесь» раскупили на нон-фикшн за один день. С одной стороны, мне радостно, что он пользуется здесь таким успехом, а с другой – больно: это его и моя последняя чешская книга, больше мне нечего переводить. Он мне ничего на это не ответил, возможно, ему тоже стало грустно, не знаю. Думаю, может, еще перевести его вариации на тему Дидро – пьесу «Жак–фаталист». В «Сатириконе» она шла, я видела ее. Вероятно, для постановки сделали подстрочник, а потом его сценически обработали, потому что литературного, книжного варианта пьесы нет. Правда, эта вещь маленькая, два листа. Даже не знаю, где можно напечатать эту пьесу, рассчитывая не на журнальную, а на книжную публикацию.

РЖ:Теперь вы Вивега открываете в России.

Н.Ш.: Да, перевожу его четвертый роман. За эти двадцать лет, что я работала над Кундерой, я и других авторов переводила. На каждую книгу Кундеры уходил год–полтора, остальное время я заполняла другими работами. Для меня перевод – это образ жизни, особенно сейчас, после потери дочери и мужа. Кундера меня держал, не дал мне сойти с ума от горя.

РЖ:Как вы работаете? Заранее читаете текст от корки до корки?

Н.Ш.: Бесспорно. А как иначе?

РЖ:Кто–то читает фрагменты из разных мест, составляет себе впечатление по ним и готов (или не готов) к работе над текстом.

Н.Ш.: Я читаю текст от корки до корки, пишу заявку. С Вивегом вот как получилось: в 1995 году я была в Чехии у подруги. Она, литератор, издательский работник, все удивлялась: «Взяли мальчика и везде носятся, как с расписной торбой!..» Вивегу было тогда около тридцати. Я купила его книжку «Лучшие годы – псу под хвост», она мне очень понравилась. Подала заявку в журнал, приложила образцы текста, Алексей Словесный еще был главным редактором, он одобрил. Вивег – человек другого поколения. Иногда я не понимаю язык молодежи, поэтому, переводя его, я смотрела молодежные программы, записывала словечки. Свой перевод я пыталась довести до звучания текста Вивега, где много сленга, секса и всего прочего. При публикации его текстов у нас с редактором были столкновения. Первый прошел более–менее, второй, «Летописцы отцовской любви», попал к редактору, от которого я просто пришла в ужас! Как всегда, спасла меня Лариса Васильева. И с третьим романом, «Игра на вылет», было не все гладко. Например, мое «меня в ресторане обставили» или «обвели» правится на «обманули», тем самым весь колорит снимается.

Книгу, которую я сейчас перевожу, «Роман для женщин», он мне прислал давно. Мне она не очень понравилась: перебор секса. Но «Гелеос», который опубликовал «Игру на вылет», предложил мне перевести эту вещь. Я согласилась. Ничего не поделаешь, Кундера кончился!

РЖ:Как вы работаете с текстом? Сразу доводите каждую фразу «до совершенства» или вначале делаете черновик?

Н.Ш.: Зависит от текста. Для меня важен ритм, мелодика. Стараюсь переводить вещь большими кусками. Для Кундеры семь – сакральное число, в его книгах обычно семь глав, вначале я переводила четыре главы, отрабатывала, а потом остальные три. Стараюсь не делать грубый черновик, с самого начала фраза должна ложиться в следующую.

РЖ:Вы подолгу работаете над текстом?

Н.Ш.: Перевожу я быстро. В уме перевожу быстрее, чем печатаю это на компьютере или записываю на бумаге. Но потом очень много работы по отделке текста. Раньше быстрее переводила, а потом очень упало зрение, ведь я работаю на компьютере с 1993 года. Переводить Кундеру я предпочитала сперва на бумагу, а потом перепечатывала на компьютере, текст иначе выстраивается. Два романа Вивега я переводила прямо на компьютер, но потом увидела, что перевод получается не такой чистый, встречаются повторы. Лариса Васильева, мой редактор, их очень не жалует: «когда» – «никогда» и то ее раздражает. В «Азбуке» не так придираются. Журнал в этом смысле...

РЖ: ... консервативен.

Н.Ш.: Не то что консервативен, но настаивает на большой чистоте текста. Хотя, если берешь любой русский текст, в нем черт ногу сломит, будь то Толстой, Достоевский или наши современные писатели. Поэтому иногда переводы отдают переводизмом. Когда все вычищается, получается нивелированный, гладенький язык, а он должен быть несколько шершавым.

РЖ:Вы согласны с тем, что проза связана с родным языком меньше, чем поэзия, поэтому в переводной прозе остается больше от оригинала, чем в переводной поэзии?

Н.Ш.: Поэзия вообще непереводима, хотя у нас есть блестящие переводчики. Смолоду я делала подстрочники для Юрия Левитанского, Давида Самойлова. Муж мой делал подстрочники для Ахматовой, много с ней общался. Он говорил, что ей удавалось прекрасно сохранять оригинал. Вообще, получается так: либо ты большой поэт и в переводах тебя больше, чем переводимого поэта, либо ты сохраняешь оригинал и выдаешь стихи не самого высокого полета. Иногда у меня в прозе встречаются стихи, у того же Кундеры или Вивега, и я стараюсь перевести их сама. Здесь приходится придерживаться большей дословности, потому что стихи связаны с контекстом. Мы знаем переводы Лермонтова «Из Гейне», вариации на тему оригинала... Евгению Солоновичу, наверное, удается передавать поэзию. Как и Ахматовой или Самойлову. А Пастернак! Возможно, он не так точен, как Лозинский, но это Пастернак!!!

В заключение скажу, что перевод, что прозы, что стихов, дело условное. Куда лучше знать язык и читать в оригинале, ибо любой переводчик, будь то поэт или прозаик, совсем уйти от самого себя не может. Не все на свете возможно!

Беседовала Елена Калашникова

 

russ.ru