Читальный зал

«Больше всего боюсь скуки». Интервью с писателем Акуниным

Писатель Григорий Шалвович Чхартишвили (Борис Акунин) приехал в Израиль в качестве почетного гостя на «Фестиваль детектива», проходящий в эти дни в Тель-Авиве. Израильскому читателю Акунин известен прежде всего как автор серии книг про Эраста Фандорина, 11 из которых уже переведены на иврит и пользуются в нашей стране огромной популярностью. 23 марта также состоится встреча Бориса Акунина с читателями в театре «Гешер».

В ходе своего визита в Израиль Григорий Чхартишвили дал интервью корреспонденту NEWSru.co.il Алле Гавриловой.

На иврите серия романов про Эраста Фандорина названа «Тейват Пандорин». «Ящик Пандорина». Насколько это соответствует вашему замыслу?

Идея этой игры слов принадлежит переводчику моих книг на иврит Игалю Ливеранту. А поскольку я сам в прошлом литературный переводчик, то знаю, сколь многое зависит от перевода, и привык относиться к своим переводчикам с доверием. Они лучше меня знают, как следует обращаться с данной конкретной языковой аудиторией. Насколько я понимаю, игра слов получилась удачной. У меня, конечно, ящиков никаких не было, буквы «П» и «Ф» в русском языке никак не связаны. Но многие из моего поколения в детстве любили фильмы про Фантомаса, а его оппонентом был журналист Фандор, которого играл Жан Маре.

Я не припомню, чтобы кто-то еще из авторов пробовал себя в таком количестве разных жанров, как вы. Даже внутри одного детективного жанра вы перепробовали все возможные стили. Что это? Невозможность выбора? Что-то еще?

Причин несколько. Во-первых, каждый человек, и писатель не исключение, чего-то боится. А человек так устроен, что страх является его главным двигателем. Страх вообще продуктивная штука. Милорад Павич очень точно сказал: «Если ты чувствуешь, что твой страх усиливается, ты двигаешься в правильном направлении».

Я, например, давно понял, что больше всего боюсь скуки. Боюсь, что мне станет скучно жить и скучно писать, а для писателя это невыносимо. Из-за этого я всегда стараюсь писать что-то новое, свежее, трудное для себя. Поэтому все мои книги разные.

Что касается цикла про Эраста Фандорина, то это, конечно, энциклопедия детективного жанра, в которой представлены разные поджанры – великосветский детектив, этнографический детектив, герметичный детектив и так далее. Но кроме этого, для меня это еще и игра в соционику. В серии 16 книжек, потому что каждая книга адресована одному из 16 соционических типов. Поэтому если кто-то прочел все 16 книжек, у него обязательно будет одна книга, которая ему очень нравится, и одна книга, которая ему очень не нравится. И если читатель мне эти книги назовет, я пойму, какой у этого человека соционический тип. Это игра для литературы совсем необязательная, но для меня, как для автора, любопытная и азартная.

А в обратном направлении это работает? То есть, означает ли это, что читателю интереснее всего, когда интересно писателю? Графоманам, наверное, никогда не скучно.

Мало, чтобы писателю самому было интересно. Мало ли что тебе интересно, если ты существуешь в монологическом режиме. (Конечно, если речь идет о массовой литературе). Давайте для ясности разделим литературу на беллетристику (массовую литературу) и на искусство. Искусство всегда противоположно культуре, потому что ломает ее границы, нарушает конвенции. Это принципиально иная вещь. Вот такая экспериментальная литература часто бывает понятна лишь небольшому кругу читателей, во всяком случае при жизни автора. Человек, который занимается искусством в литературе, часто пишет для самого себя. Он не должен думать о том, будут ли его книги читать и будут ли они продаваться. Это другой вид творчества. Поскольку я недавно начал писать и серьезную литературу тоже, а до этого писал только беллетристику, я теперь очень хорошо понимаю разницу, по крайней мере в интенциях авторов. Когда я называю что-то «серьезной литературой», я определяю этим не качество, а жанр. Серьезная литература может быть и плохой, а несерьезная беллетристика – великой («Три мушкетера», например). Разница в том, что, когда ты пишешь серьезную литературу, ты игнорируешь читателя и занимаешься проблемами, которые важно понять и решить тебе самому.

Под литературой, которую вы начали писать недавно, вы подразумеваете «Семейный альбом»?

Да. Не зря книги из этой серии подписаны двумя фамилиями – Акунин и Чхартишвили. Это синтез – самое важное из того, что я писал и в том, и в другом качестве. Своего рода личное подведение итогов. Я подчеркиваю – личное. Я не надеялся, что у этой серии книг будет много читателей, и их оказалось даже больше, чем я ожидал. Это то, что мне сейчас интересно и что меня сейчас занимает.

У меня создалось впечатление, что последняя книга из этой серии, «Счастливая Россия», стала для вас суммированием выводов, очевидно сделанных в ходе работы над «Историей Российского государства». Хотя я так до конца и не поняла – утопия это или антиутопия.

Конечно, утопия. Это утопия о счастливой России, потому что Россия, которую мы знаем, обычно или просто несчастная, или глубоко несчастная страна. Меня занимал вопрос, может ли Россия в принципе быть счастливой. И если может, то как это будет выглядеть и как можно этого достичь. Я взял самый страшный период новейшей российской истории, осень 37-го года, и попытался из этой черной дыры посмотреть в будущее максимально контрастным образом. Устами своих героев я и пытаюсь рассказать, какой может быть счастливая Россия. И еще для меня это история про то, что среди ужаса «Большого террора» собираются живые люди – они всегда были и есть в этой стране – и они говорят о чем-то живом и важном. И пусть со стороны это кажется какой-то ерундой, маниловщиной, а они сами – «пикейными жилетами», но на самом деле это самое лучшее и самое важное, что происходит на данный момент в данной стране. Я не знаю, правдива эта идея или нет, но мне хочется в нее верить.

Вы действительно считаете меритократию (власть достойных – прим.ред.) оптимальной формой управления?

Я думаю, что это будущее человечества. Следующий этап общественной эволюции после демократии. На мой взгляд, демократия исторически исчерпывает свои возможности, и это происходит на наших глазах. Об этом говорит победа Трампа в США, «брекзит» в Великобритании, огромный электорат Марин Ле Пен во Франции. Западная демократия переживает кризис, она достигла своего потолка.

Вообще вся человеческая жизнь – она ведь про развитие. Человек проходит какой-то путь, чего-то добивается. И если он добивается чего-то хорошего, это должно быть оценено обществом. То есть, равенство в будущем обществе будет заключаться в том, что людям даются одинаковые стартовые возможности, а дальше, чем больше человек себя проявил, тем больший у него вес. Людей надо стимулировать. Чем больше ты сделал для общества, тем больше тебе уважения, тем слышнее твой голос. И это должно касаться не обязательно карьеры – это может быть связано с научными достижениями, с волонтерством, с количеством детей, с чем угодно хорошим и полезным. Думаю, в конечном итоге так и будет.

Конечно, общество еще не созрело для этого даже на Западе, про Россию и говорить нечего.

Давайте пофантазируем. Как может выглядеть процесс перехода к такой форме жизни?

Возьмем какую-нибудь небольшую благополучную страну. Допустим, какую-нибудь Исландию, Норвегию, не знаю. Страну, где раньше других будут решены все социальные проблемы. При высокой степени развития технологий уже сегодня ничего не стоит персонифицировать каждого человека и открыть для него личный счет, на который будут начисляться очки. Получил человек высшее образование – получает за это очки, спас утопающего – получает очки. Родил ребенка, волонтеришь, платишь налогов больше среднего – за все получаешь очки. И в зависимости от количества очков растет электоральный рейтинг человека. Согласитесь, 65-летний академик больше понимает про жизнь и про общество, чем 18-летний выпускник школы. И несправедливо уравнивать их голоса.

Мне кажется, вы сами в книге в конце концов этого испугались.

Я испугался другого. Когда-нибудь, если все будет хорошо, перед человечеством может встать опасность чрезмерной опеки, чрезмерного комфорта. Когда общество будет устроено так, что будет решать за человека все проблемы и подсказывать решения. А человек – он весь про преодоление, про трудности, про выбор. Когда же тебя со всех сторон обложили подушками безопасности и все подсказывают – это пусть в энтропию, в смерть цивилизации. Это проблемы далекого будущего, которые занимают моих героев, живущих в XXIII веке. Когда я пишу об этом из 1937-го года, у меня это с одной стороны вызывает улыбку, а с другой я начинаю этим проникаться – действительно, какой ужас: энтропия, старость цивилизации. Дожить бы до таких проблем...

Какие новые литературные эксперименты вы планируете?

Моя нынешняя рабочая жизнь устроена следующим образом. Есть основной проект, который называется «История Российского государства». Он мне крайне интересен. Я последовательно рассказываю историю страны, узнавая ее сначала сам, прихожу к каким-то выводам и делюсь ими с читателями. Игривую часть своего воображения я вытесняю в беллетристику, в исторические романы. Потому что когда читаешь подлинные истории, возникает персональное отношение к историческим персонажам, неуместное в историческом томе. Но зато это можно выплеснуть в безответственный жанр беллетристики. И у меня еще есть необходимость делать антракты, чтобы работа была в радость. Я по опыту знаю, что мой обычный рабочий отрезок времени – две недели. Если я две недели подряд занимаюсь чем-то одним, я начинаю уставать и должен переключиться. Тогда я беру свой лэптоп и переезжаю в другую страну. Я живу в трех странах и у меня три рабочих кабинета, где меня ждет разная работа, и я с удовольствием в нее включаюсь. Для меня отдых – это переключение от одной книжки к другой.

И в каждой стране вы пишете в разных жанрах?

Да. В Лондоне я пишу документальную прозу, во Франции – серьезную литературу, в Испании – беллетристику.

Кроме того, иногда мне нужно встряхнуться и заняться чем-то совсем другим. Например, я могу написать пьесу. Пьеса – это самый легкий жанр литературы. Никаких тебе описаний, одни диалоги. А если они безграмотные, то это не твоя вина, а твоих персонажей.

Сейчас я придумываю новую пьесу, которую, быть может, впервые напишу по-английски, что само по себе интересно. Пьеса будет необычная, такой еще не было – сочетание иммерсивного и интерактивного театра, и еще всякие штуки, о которых я сейчас не буду рассказывать.

Возможно, я займусь компьютерной игрой «Фандорин». Как раз сейчас идем обсуждение контракта. Игра тоже будет англоязычной. Я сам люблю компьютерные игры, и это мне будет интересно.

Это будет квест?

Эта игра – да, но сам я играю в стратегические игры.

А Фандорин правда умер?

Правда. Эта серия закончена. Возможно, я буду возвращаться к нему в смежных жанрах. Напишу сценарий фильма или пьесу с оригинальной историей про Эраста Фандорина, например.

К сожалению, не помню, у кого, но недавно видела в Facebook чудесное: «Читала «Империя должна умереть» Зыгаря и все время ожидала, что вот-вот появится Фандорин и все разрулит. Но потом вспомнила, что Фандорин в коме».

Конечно, в коме. А иначе не было бы ни Первой мировой войны, ни революции, ни других бед. Мы бы сейчас все сражались только с энтропией.

У вас не было желания вывести Фандорина из комы пораньше и написать альтернативную историю?

Меня этот жанр совсем не привлекает.

Но если говорить об истории свершившейся, когда, на ваш взгляд, произошел переломный момент в постперестроечной России? Когда все повернулось в другое, совсем не демократическое, русло?

В связи с изучением истории я стал лучше понимать устройство Российского государства. Собственно, начал понимать его только сейчас. И с этой точки зрения, из глубокой исторической перспективы (а без нее в России ничего понять нельзя), я вижу, что главная ошибка была сделана в самом начале. С момента демократической революции в августе 91-го года. Новая власть совершенно не понимала, что и как делает. Она пыталась строить демократию европейского типа в стране, которая не была предусмотрена для этого по своей сути. Это как пытаться строить квадратное здание на треугольном фундаменте. А все, что произошло потом, происходило уже как следствие этого непонимания.

Итак, появляется демократическое правительство, и Ельцин говорит регионам: «Берите себе столько полномочий, сколько потянете». И они начинают брать столько, сколько хотят. Чеченская республика, например. Потом им говорят: «Стоп, куда это вам столько полномочий? Столько вам никто не давал». И начинается...

Или разделение властей. Долго оно у нас продержалось? Уже в 93-м стало очевидно, что реальное разделение власти в этой системе невозможно, произошел конфликт между президентом и Верховным советом.

Есть некая структура, некий фундамент, который остается в этой стране неизменным. Это жестко централизованное государство, в котором все решения принимаются в одном центре. И так в этой стране было с XV века. На этом фундаменте нельзя построить свободное демократическое государство. Оно будет превращаться в вертикаль, в авторитарное государство, потом в диктатуру, что и происходит на наших глазах прямо сейчас. Уверяю вас, Путин в самом начале не собирался строить пожизненную диктатуру, в 99-м году он пришел бы в ужас, если бы ему про это рассказали. Думаю, в 90-е он был человеком вполне демократических взглядов. Послушайте его интервью того времени – такое впечатление, что человек верит в то, что говорит. Он ведь плохо умеет прикидываться, мы всегда видим, когда он врет.

И я думаю, что если завтра Путин слетит, и к власти придет какой-нибудь демократ, тот же Навальный, пройдет десять лет и, если не изменится структура государства, даже Навальный неминуемо станет новым Путиным.

Такую страну, как Россия, – огромную, разномастную, разноукладную, – можно держать вместе двумя способами. Или насильственным, как всегда в этой стране было, или принципиально другим, который еще никто не пробовал. А именно – когда всем регионам, какими бы разными они ни были, выгодно и хочется жить вместе. Такая федерация по любви.

Вы говорите о национальной идее, как в «Счастливой России»?

Да. Россия должна стать настоящей, а не титульной федерацией. Если человек родился в провинции, ему необязательно стремиться в Москву. Где родился, там и пригодился. Основные деньги, основные интересы остаются на местах, как это происходит в успешных странах – в США, Франции, Швейцарии, Германии. Я во Франции живу в маленьком городке в Бретани, и местные жители совсем не мечтают уехать оттуда в Париж.

Естественно, потому что там в провинции качество жизни выше.

Да. Если ты честолюбив и хочешь сделать политическую карьеру, ты, конечно, поедешь покорять Париж, но таких людей немного. А большинству дома, в Бретани, лучше. Вот и Россия должна быть такой.

Россия большая.

США по населению в два раза больше, Канада тоже не маленькая, в Японии население такое же как в России. Хотя в Японии федерализма могло бы быть и побольше.

Прежде всего нужно административно и экономически правильно разделить страну, чтобы не было убыточных регионов. И найти общую идею, которая объяснит, почему всем этим людям лучше жить вместе, чем по отдельности.

Национальные идеи бывают разными. Вот Путин тоже одну нашел.

Эта не работает. Вы завтра попробуйте ввести в России свободные телеканалы, и увидите, что от этого единения останется через два месяца. Мы все наблюдали это в «перестройку», когда от тотальной поддержки КПСС очень быстро ничего не осталось.

Мы живем в XXI веке, сейчас мощность государства определяется не размером его территории, а другими параметрами – экономической, технологической, научной мощью. И чуть ли ни в первую очередь харизмой – привлекательностью данного образа жизни для других стран.

По всем пунктам по нулям. Вы не думаете, что последний гвоздь в гроб российской демократии был забит самими демократами в 96-м, когда фактически демократия была принесена в жертву защите демократических ценностей?

Насколько я понимаю теперь из чтения новых интересных книжек, «Времени Березовского» например, в 96-м году вообще не шла речь о том, что Зюганову могут отдать власть.

Выбор был между вариантом Коржакова и вариантом Чубайса. Вариант Коржакова просто отменял выборы, а вариант Чубайса и стал тем, который мы получили. Вот, собственно говоря, та реальная развилка, на которой тогда была страна, и от демократии это уже было очень далеко.

Я думаю, что игра к тому времени была уже проиграна. В частности, потому что правительство реформаторов Гайдара, к которому я неплохо отношусь, несмотря на все его ошибки, не рассматривало себя как политическую силу и не относилось к Ельцину критически. Это была классическая интеллигентская история про еврея при губернаторе.

У вас есть прогноз по поводу будущего России?

Если не произойдет чуда, все закончится плохо, потому что пожизненная диктатура в XXI веке работать не будет, она просто экономически неэффективна. И не надо кивать на Китай. Во-первых, это другая цивилизация, а во-вторых, там назревает кризис, от которого еще весь мир содрогнется. Что касается России – я не вижу выхода из ситуации, в которую загнал страну и самого себя Путин. Он не может уйти от власти, не может власть модернизировать. Он может только укреплять вертикаль, а это означает омертвение для экономики и частной инициативы. Денег будет все меньше, социального напряжения – все больше. Чтобы его смягчать, придется делать все более сильные инъекции. Боюсь, все кончится распадом страны – Уральская республика, Дальневосточная республика и так далее.

Вы рассказывали, что уехали из России, потому что не могли больше там писать. Но вы занимались и общественной деятельностью. Как было принято это решение?

В 2014 году, после Крыма, мне стало ясно, что Рубикон перейден и надо делать выбор. В этой ситуации мне уже нельзя было жить как раньше – писателем, который в свободное от писательства время немножко занимается общественной деятельностью. Надо было или прекращать писать и всю жизнь стоять в одиночном пикете, или быть писателем, заниматься своим делом, разговаривать с людьми на доступном тебе языке. В России меня все время трясло, в этом состоянии писать нельзя. Поэтому в 2014 году я уехал, и с тех пор в России не появлялся. Когда меня начинает мучить ностальгия, мне достаточно на 10 минут включить российское телевидение – сводку новостей или ток-шоу – и ностальгию как рукой снимает.

После 2014 года тот или иной выбор пришлось делать очень многим, и этот выбор до сих пор определяет любого известного в России человека. По крайней мере, стоит ему умереть. Как вы относитесь к этому вечному «поэт в России больше, чем поэт»?

К сожалению, в политически обостренные, черно-белые времена, никуда от этого не денешься. Или надо, как Виктор Пелевин, вообще никогда не появляться на публике. По крайней мере - находить в себе достаточную степень прочности, чтобы уклоняться от участия в любых пакостях. Правда, писателю легко это говорить – ему никто не нужен, он человек независимый. А творческий человек, связанный с государством, с коллективом, часто оказывается перед жестким выбором – или остаться без профессии, без дела, составляющего для тебя весь смысл жизни, или… Это очень тяжелый выбор, и я этим людям не завидую. Тем не менее, я знаю художников, сделавших этот выбор в сторону этики. Я понимаю всю тяжесть и величину этой жертвы. И понимаю обстоятельства художников, которые повели себя иначе, но относиться к ним по-прежнему уже не могу. Всякий выбор имеет свою цену.

Относиться как к людям или как к художникам? Где для вас проходит та грань, когда вы теряете для себя возможность оценивать писателя как писателя? Вы перестанете читать условного Селина?

Наверное, это можно оценить по объему зла, которое повлек за собой тот или иной поступок. Если говорить о Селине, а тем более о Гамсуне, этого зла было много. Учитывая славу и авторитет Гамсуна, когда он попал под очарование фашизма, от этого произошло много зла для культуры, для страны, для человечества.

Есть еще одно обстоятельство. Иногда люди искренне верят в то, что мне кажется неправильным, и к этим людями я склонен относиться не так жестко, как к тем, про которых я точно знаю, что они кривят душой. И стало быть, подписывая какое-нибудь пакостное письмо в поддержку позиции президента по Украине, делают это из шкурных соображений. К таким людям лично я уважение испытывать перестаю. Особенно если понимаю, что для человека отказ подписать письмо не был таким уж ужасным риском. Больным сказаться, трубку не снимать – все эти приемы хорошо известны еще с советских времен. Но если подписал – отвечай.

Последний вопрос. Вы до этого бывали в Израиле? И не собираетесь ли заставить своих будущих героев решать какие-нибудь загадки на Святой Земле?

Действие моего романа «Пелагия и красный петух» в значительной степени происходит в Палестине. Во время моего прошлого приезда, 15 лет назад, я как раз собирал материал для этой книжки, и мне пришлось даже приезжать два раза, потому что с первого раза я не все увидел и не все понял.

Я объездил всю страну, только в Эйлате не был, потому что мне там было нечего делать – действие романа происходит в 1900 году и никакого Эйлата тогда и в помине не было. Меня интересовали библейские места и первая алия.

Это безумно интересная страна. Исторически, географически. Я нигде не видел на таком маленьком пятачке столько разных природных зон и ландшафтов.

И, конечно, кем-то придуманная и реализованная сказка – это очень сильный сюжет. Поразительно, как много упорные и мужественные люди могут сделать за такой короткий срок с недружелюбной, враждебной средой. Замечательная страна с множеством проблем, и я не понимаю, как она собирается их решать. Но с другой стороны... жизнь – она про проблемы.

NEWSru.co.il