Читальный зал

Банальность добра

Эта история не относится к числу ненаписанных. Однако, в силу каких-то причин – возможно, моих личных, а, возможно, в силу простоты, ума и харизмы рассказчика, она произвела на меня впечатление. Почему-то она показалась мне небанальной. Одна из самых потрясающих историй, на самом деле, которую я слышал от первого лица из уст вполне конкретного живого человека (возможно, кто-то из моих френдов узнает и рассказчика). Я взял на себя смелость ее кратко тут изложить, уж не знаю, зачем. Не буду сверяться со справочной литературой и уточнять даты – перескажу то, что запомнил от услышанного месяц назад во Львове. 

А. родился в середине 30-х в Бориславе, небольшом городишке Восточной Галиции, недалеко от Дрогобыча. У него были младший брат и сестра. Его родители были довольно ассимилированными почти светскими евреями. Разговорным языком дома был идиш, на улице – польский. Отец был вполне лояльным польским гражданином. Какие-то религиозные праздники дома отмечались, кашрут в доме был ровно для того, чтобы в гости могли прийти бабушка с дедушкой, свечи в пятницу иногда зажигались, но не всегда, суббота практически не соблюдалась. А. ходил в польскую школу.

Население городка было типичным для региона. С одной стороны от дома А. жила украинка, вдова, с сыном, уже подростком. С другой – такая же семья, вдова с сыном, но польская. Вопросом, куда делись мужчины из этих семей, А. по малости лет не задавался. 

С ровесниками были обычные детско-соседские отношения. Местное хулиганье иногда по дороге в школу спихивало А. и его приятелей с мостика в речушку, потому что «жиды»; но еврейские мальчуганы тоже в долгу не оставались. Все потом сидели мокрые рядом на одной скамье за партами. 

Когда в 39-м пришли советы, отношение было настороженное, хотя в еврейской среде скорее положительное. Потом, однако, у населения вокруг начались проблемы – конфискации, аресты, ссылки, но массового характера они не имели. Были, правда, вещи, которые так или иначе касались всех – как, например, еврейским детям ходить в советскую школу по субботам? Не ходить нельзя, но и писать нельзя… Полкласса по субботам приходили с забинтованными пальцами на правой руке – такие вот бывали однодневные эпидемии неизвестных медицине болезней. 

Но сама история, как вы понимаете, начинается в 41-м. 

В первые два дня после ухода советов в городе был погром. Гопники, с дубьем, в основном, не горожане, а окрестное быдло, постепенно двигались от центра в сторону дома А. По улицам бежали люди и кричали, было страшно. Напрашивающаяся модель поведения в такой ситуации – бежать к соседям. Украинская соседка, Г., «наша Г.», как вспоминает о ней А., спрятала всю семью, пять человек, на чердаке. Через щели, естественные в таком доме, они, затаившись, сверху видели, как погромщики вломились в их дом, злые и разочарованные высыпали обратно на улицу, и – все ж понимают, как ведут себя люди в этой ситуации – ломанулись в дверь Г. Видеть крыльцо с крыши семья А. уже не могла – оно было прямо под ними. Только слышать. «Жиды здесь?!», спросил кто-то. «Здесь они, или не здесь, но вы этот порог не перешагнете», ответила Г. Гопота не стала связываться – они теряли тут время, а впереди было еще немало легкодоступных жидов. 

Так Г. спасла семью А. в первый раз.

Несколько следующих месяцев еще не было понятно, что к чему. Ходили разные слухи. Отца А. привлекли к принудительным работам. Немцы несколько раз устраивали акции, выборочно расстреливая тех, кто попадал под руку. Тогда А. с отцом сделали дома убежище – двойную стену в сарае, примыкающем к стене дома. На внутреннюю стену сарая набросали разный хозяйственный мусор, чтобы не бросалось в глаза, что внутри помещение меньше, чем выглядит снаружи. Ход из потайной ниши – непростой замаскированный подкоп под стену – вел внутрь дома. Внутри сделали подобие нар, чтобы можно было пережидать облавы – и успешно переждали там, даже не одну. Если бы наци пришли с собаками – а потом они ходили – прячущихся сразу бы нашли. 

Потом всех евреев переселили в гетто. Отец А. пришел к украинской соседке, и сказал: нас выселяют, у нас хороший дом, гораздо больше Вашего, пани Г. [говорили, конечно, по-польски]. Переселяйтесь в наш дом Вы, а то будет здесь жить черте-кто, разграбит все… Г. переселилась в дом семьи А.; а они – в гетто. 

Надо сказать, Г. была не просто вполне лояльна новой власти, а искренне ей сопереживала. Она имела хорошую работу. Достаточно к этому моменту уже взрослый сын Г. пошел на службу во вспомогательную полицию. Основное время он проживал в казарме, домой приходил на побывку изредка. Г. жила в хорошем и довольно большом доме семьи А. одна. 

К тому времени, когда нацисты приняли решение о ликвидации гетто, всем все уже было понятно. Какая-то информация ходила. Более того, даже дата ликвидации была известна. Родители А. приняли решение бежать, решили, где именно они спрячутся на первую ночь, когда вырвутся из гетто, а там уже решат, что делать потом. В суматохе побега все пошло не совсем так, отец с А. вырвались в сторону города, что было с матерью, братом и сестрой – непонятно. Сзади стреляли, в гетто стреляли, те, кто бежал уже не очень понимал, куда бежит. 

Огородами, задними дворами, ползком, средь бела дня, но, вроде, никем не замеченные, отец с А. вернулись в свой – уже, впрочем, чужой – дом. Г. была на работе. Спасшиеся забились в «убежище» и затаились. 

Вечером с работы пришла Г. Отец и сын вышли из потайной ниши между стен в дом. Произошел самый важный разговор в жизни А.: украинка не только решила помочь спасшимся, но и согласилась поискать в условленном месте оставшуюся часть семьи. На тот момент она, разумеется, уже прекрасно понимала серьезность проблемы и вполне отдавала себе отчет в том, что это значит для нее и ее сына. Но опция выдать беглецов немцам просто отсутствовала – по крайней мере, в разговоре не всплывала вообще. 

А. и отец остались в убежище. Ночью Г. нашла мать А., его брата и сестру… А позже, по просьбе мамы А., нашла и тайком привела в дом еще и ее сестру с мужем – какая уже разница, пятерых жидов прятать или семерых… 

Сейчас, конечно, А. трудно описать, как они прожили в этой норе более полутора лет, в полутьме, холоде и тишине (с улицы вполне можно было бы услышать, если бы в убежище разговаривали). «Я не могу этого объяснить... наверное, мы просто очень хотели жить». Коммуникация с внешним миром происходила раз в день – поздними вечерами отец на несколько минут выходил в дом. Г. забирала ведро с нечистотами, давала ему воды на сутки, хлеб и, реже, что-то еще. Иногда – не каждый день. Когда на побывку приходил сын Г., коммуникация прерывалась. Скрывающиеся евреи особенно старалась не издавать ни звука. Насколько А. понимал, молодой полицай не знал, что мама кого-то прячет. Хотя, возможно, делал вид, что не знает. 

Чем занимался сын Г., А. не может сказать. Возможно, он принимал участие в акциях и ликвидации бориславского гетто, а возможно – нес службу далеко от дома. Дома с мамой он свою работу не обсуждал. 

Во время вечерней коммуникации с отцом А., Г. кратко рассказывала, что происходит за пределами ниши между стеной сарая и стеной дома. Сначала новости, с точки зрения Г., были хорошими: немцы уверенно наступали на Москву, но потом ситуация стала осложняться. Как-то зимой, Г. почти в отчаянии сообщила о поражении, постигшем «наших» в страшном месте под названием «Сталинград». Евреи в убежище, конечно, шепотом обсуждали эти известия с совсем другими чувствами. 

Однажды – А. хорошо запомнил этот день, и еще запомнил запах борща, который был тогда в доме – Г. попросила выйти в дом всех прятавшихся евреев, и сказала им, что больше не может их прятать. Ходили нехорошие слухи, люди говорили… Да, собственно, все было шито белыми нитками: вся семья А. пропала, а Г. живет в их доме… Кроме того, у отца А. сильно испортилось здоровье: он начал кашлять. Ужас заключался в том, что этот звук было слышно. В общем, можно было ждать, что сегодня – завтра к Г. придут, и, более того, было странно, что до сих пор не пришли. 

Но и просто выбросить скрывавшихся на улицу, на произвол судьбы, Г. не могла. Что именно заставляло ее помогать семерым жидам А., конечно, сейчас сформулировать не может. Впрочем, что тут рассуждать. В общем, на ночном совете было принято конструктивное решение – переместить беглецов в подвал расположенного поблизости большого дома, служившего детскими садиком. Сторожиха, полуслепая старуха, ничего не должна была заметить. 

Проблема, однако, заключалась в том, что пробраться к новому убежищу можно было или через улицу, или через двор соседки-польки. Отец А. уговорил Г. попробовать с ней договориться. От польки не требовалось ничего: просто сделать вид, что она не заметит, как семеро евреев пройдут ночью через ее двор.

Украинка ушла. Семья А. ждала ее на кухне. Это был один из самых страшных моментов в жизни А. Вернувшись, Г. сообщила, что полька согласна пропустить через свой двор беглецов с одним условием: они заберут с собой и «ее еврея».

Все это время она тоже прятала у себя дома беглеца. 

Оставшиеся месяцы восемь беглецов провели в подвале – вернее, в специальной копанке, которую они постепенно вырыли в дальнем углу. Забраться туда можно было только через узкий и хорошо замаскированный лаз. Как и предполагалось, сторожиха ничего не заметила. Днем над головами прячущихся танцевали и играли дети. Раз в несколько дней сын польки приносил евреям хлеб и воду. 
Иногда, по вечерам, соседки специально не спеша прогуливались возле здания детского садика, точнее даже возле вентиляционного окошка подвала, и громко обсуждали ужасные новости – немцы терпели поражение и отступали. 

Ну, а потом колебания земли (а позже – и далекие звуки приближающегося фронта), стали ощущаться и в подвале. Сначала приблизились разрывы авиационных бомб. Потом – артиллерийских снарядов. Как-то украинка и полька обсуждали, с отчаянием, что немцы напоследок уничтожают все, зачем-то сожгли деревянный мостик через речушку – как будто по этому мосту будут наступать советские танки… 

На следующий день сидящие в подвале явственно услышали стрельбу на улицах городка. Когда все чуть затихло, краткий совет – подождать еще или можно выходить? – завершился решением подняться наверх. Провести еще один день в подвале было невозможно. 

Восемь теней, больше двух лет проведших в полуоцепенелом состоянии, выползли на свет Божий. Конечно, теперь А. затрудняется рассказать, как их глаза снова учились видеть, а ноги – ходить. «Я не могу сейчас это объяснить», говорит А. 

Он запомнил, как один советский офицер, проходя мимо по улице, остановил свое подразделение и заставил всех ждать, пока А. и его товарищи по несчастью наедятся из походной кухни. Офицер сказал что-то, чего А. не понял. Потом он узнал, что это был иврит. 

Семья А., как бывшие польские граждане, в ходе обмена населения Советский Союз вскоре покинули, для того, чтобы при первой возможности погрузиться в румынском, кажется, порту на пароход и отплыть в Палестину. Впрочем, путь на Святую Землю оказался длинным: англичане высадили еврейских переселенцев на Кипре, где еще два года семья А. провела в лагере для интернированных. 

С 1949 г. А. в Израиле. Он стал ученым, профессором. Его брат был даже спикером Кнессета, а также послом Государства Израиль в стране, в которой когда-то родился.

Дом А. в Бориславе не сохранился. А вот бывшее здание садика стоит до сих пор. Как-то, уже, конечно, в постсоветское время, А. привозил всю свою семью, с детьми и внуками, показать им этот дом. 

Остается только добавить, что после того, как евреи покинули подвальное убежище, оно пустовало недолго. Там скрывался от советской власти сын Г. Лично А. носил ему воду и хлеб. Правда, то, что советская власть пришла всерьез и надолго, было довольно очевидно. Всю жизнь в подвале не просидишь. А. не знает подробностей; предполагает, что Г. справила сыну какие-то поддельные документы и отправила его, скорее всего, в Польшу. А. говорит, что вопрос «помогать ли нацистскому пособнику» для него и для его семьи даже не стоял. Не задавалась семья А. и вопросом, чем он занимался в предыдущие три года. Это было скорее не важно по сравнению с какими-то другими вещами. Вроде тех, которые заставили Г. спасти всю семью А.

Вячеслав Лихачев

 

corneliu.livejournal.com