Зиновий Лейбович Лейкин, ветеран Великой Отечественной войны

Начало войны. Беженцы.

Родился я 8 октября 1924 года в старинном городке Стародуб, в настоящее время – Брянской области, который старше Москвы на 800 лет. Когда-то город входил в Черниговскую губернию Украины, затем – в Гомельскую губернию Белоруссии. В начале июля 1941-го при городском отделении милиции организовали истребительный батальон для борьбы с диверсантами. Я, как активный комсомолец-старшеклассник и патриот, одним из первых вступил в этот батальон. Нам выдали винтовки, несколько раз вывозили пострелять, так как мы никогда из боевых винтовок не стреляли. Жили мы на казарменном положении. Наши командиры говорили, что если немцы придут сюда, то батальон уйдёт в леса и будет действовать как партизанский отряд. Но мы не думали, что немцы придут так быстро.
В городе пресекали все разговоры об эвакуации, но жители, кто мог, старались каким-то путём уехать. Муж маминой сестры был заготовителем табака. У него была лошадь. 17 августа его семья и наша собрались выехать. Числясь в истребительном батальоне, я уезжать с ними не мог. Я отпросился у командира от службы до утра. Вечером наши семьи выехали из города в еврейский колхоз, к родственникам, рассчитывая там несколько дней переждать. Колхоз «Красная звезда» располагался в пяти километрах от города. В это время немцы были в 15 км от города. Но тогда никто об этом не знал и не ожидал, что они войдут в Стародуб.
Где-то в середине дня 17 августа по радио объявили, что с утра следующего дня в горисполкоме будут выдавать эвакуационные документы. Поэтому мой отец остался дома, чтобы получить такой листок, а затем придти к семье в колхоз.
Часов в 5 утра на велосипеде я поехал в город. В городе было спокойно. Отца в доме уже не было. Разжёг примус – вскипятить воду для чая. К началу седьмого утра и мать пешком вернулась в дом. Только мы сели пить чай, как раздался грохот. Подумалось, что салютуют в честь Дня авиации. Я выскочил во двор и успел заметить в небе самолёт. Мы продолжили завтрак, но через минуту послышалась серия взрывов. Я вновь выскочил на улицу и увидел бегущих людей с детьми, с мешками.
Напротив нашего дома располагался штаб воинской части. И там – та же суматоха, крики, из которых я понял: немцы вошли в город. Матери велел бежать в колхоз, к нашим, а сам сел на велосипед и направился в милицию, в истребительный батальон. Приехал, но никого там не застал. Я – к исполкому, на площадь. Вот там я увидел танки со свастикой, стреляющие прямой наводкой по магазинам. Развернулся, выехал на дорогу, ведущую к колхозу, догнал мать, посадил её на раму велосипеда. На дороге там и тут лежали трупы женщин и детей. Немцы уже обстреливали эту дорогу из пулемётов. Но мы прорвались, ушли из-под обстрела. В доме – ни наших, ни подводы. Кого ни спрашивали о близких, никто не мог дать ответ.
Из колхоза уходили две дороги: одна – прямо, другая – влево. Большинство ехало прямо. Мы с мамой договорились, что она пойдёт пешком прямо, а я на велосипеде поеду быстрей в надежде догнать своих. Однако, обогнав множество подвод, своих не обнаружил. Боязнь потерять мать остановила меня. Через некоторое время мы вновь были вместе.
Шли день и ночь. На следующий день мы вышли к реке Десне, где у переправы скопилось несколько тысяч людей, не только евреев, но и русских. Завязывались скандалы и даже драки при посадке на паром. Мама решила ждать своих здесь. При нас не было ни денег, ни продуктов, ни одежды.
К концу дня подъехали родной брат мамы с женой на своей подводе и мамин двоюродный брат с семьёй, но нашей подводы всё не было. Нас стали уговаривать переправиться через реку, но у мамы началась истерика. Она горько плакала и наотрез отказывалась двигаться дальше без дочери Паши пятнадцати лет и шестилетнего сынишки Володи.
Мы переправились через Десну в районе села Середина-Буда и решили дальше не ехать. Наши родственники продолжили путь, мы остались вообще без средств существования. Мать всё это время не могла успокоиться. Надо было раздобыть еду. Просил у местных жителей. Но таких, как я, было очень много. Редко что удавалось достать.
Стало ясно, что своих мы не дождёмся. Те, кто переправлялись, говорили, что немцы все дороги уже перерезали. Это было похоже на правду, с этих направлений люди перестали прибывать.
Время лечит. Да и я по мере сил помогал маме успокоиться. Она согласилась с моим предположением использования нашими другого пути. Я убедил мать двигаться на Фатеж, затем на Демитровск. Немного продуктов добыл в обмен на мой велосипед.
Добрались до станции Касторная. Наши продукты кончились, и мне опять пришлось просить. Мама тяжело переживала эту ситуацию.
Мы нанялись в одну семью копать картофель и заработали мешок картошки. Добрые люди посоветовали сесть в какой-нибудь эшелон. Так эшелоном для беженцев мы доехали до Сталинграда. Оттуда – за Волгу, в посёлок у озера Баскунчак. Там ещё было спокойно, и люди были добрее. Очевидно, что мы были одни из первых прибывших из прифронтовых мест. На базаре меня угостили плетёной вяленой дыней. До сих пор помню её прекрасный вкус.

Эвакуация. Чимкент.

Через пару дней беженцы погрузились в эшелон. Прибыли в Чимкент, где эвакопункт раз в день обеспечивал нас кое-какой пищей.
Не помню, каким образом мама встретила землячку из Стародуба Ольгу Фёдоровну Разумную. Она прежде жила с нами по соседству. В то время она жила в Чимкенте с мужем, работала директором средней школы. Она приютила нас у себя с тем, чтоб мама была у неё домработницей. Там мама прожила до освобождения Стародуба. Я получил работу на строительстве химзавода. Был рубщиком железа и молотобойцем. Потом был переведен на работы по установке системы парового отопления, где приходилось таскать на спине двенадцатисекционные батареи. Был избран комсоргом завода без освобождения от работы. Мне не была мила такая нагрузка, но парторг завода убеждал, что ему некем заменить меня. Так я и остался комсоргом до отправки на фронт.
На работе мне полагались продуктовые карточки, по которым получали по 500 граммов хлеба. Остальных продуктов я ни разу не получал из-за их отсутствия в пунктах раздачи.
Где-то с середины января 1942 года рядом со стройкой начала формироваться воинская часть, состоящая в основном из казахов. Питались новобранцы вне помещений. Они носили мимо нас бачки с пшённым супом, сиявшим жёлтым жиром, да им из деревень привозили большие горшки с мясом и с чем-то ещё соблазнительным. Нас окутывал такой запах, что не было сил терпеть.
В это время по радио сообщили, что наши войска освободили Ростов. Честно говоря, голод и восторг по поводу освобождения Ростова побудили меня принять решение идти на фронт. Тогда мне было 17 лет. Несовершеннолетних в армию не брали. Как-то я услышал, что в воинскую часть нужны музыканты для оркестра. Нашёл старшину, руководителя оркестра, и попросил его помочь уговорить начальника штаба взять меня в воинскую часть. Старшина прослушал меня. Я ему очень понравился. Вместе с ним я предстал перед начальником штаба, которого старшина уговорил взять меня на службу. Всё это я делал втайне от мамы.
Чтоб придать моим планам весомость, я попросил начальника штаба написать на моё имя бумажку в виде повестки, чтоб я мог рассчитаться с заводом, чтобы убедить маму в неизбежности призыва. С повесткой явился в заводоуправление, в один день рассчитался. Это было в начале месяца, и у меня оставались почти целые продуктовые карточки. В заводском магазине предъявил повестку об уходе в армию, отоварил карточки.
В оркестре я успел поиграть около двух недель, как неожиданно пришёл приказ об отправке на фронт. Нас выстроили на привокзальной площади. Настал момент посадки в вагоны. Родственники и знакомые бросились к своим отъезжающим. Мать обняла меня. Я не мог оторваться от неё, столько горя было в её глазах. Последнее, что осталось у неё после потери всей семьи, уходит в неизвестность. До сих пор помню её плач и взгляд, полный горя. Ольга Фёдоровна с мужем еле оторвали её от меня. Как успокаивали её, я уже не видел. Буквально через пару минут мы погрузились. Поезд тронулся. Солдаты стали устраиваться на нарах.

На Запад.

Никакого оружия нам не выдали. Сколько дней мы ехали, я уже не помню, но помню, что нас высадили на каком-то полустанке и приказали тихо выгружаться из вагонов со своими вещами. Около поезда стояло много подвод, на которые погрузили наши вещи и музыкальные инструменты. Больше эти инструменты в глаза не видел. Построили нас. Колонна двинулась в темноту. К утру мы прибыли на место, на фронтовые позиции недалеко от города Лисичанска. Вместо оружия нам вручили ломы и лопаты. Приказали рыть траншеи и строить доты. Мы находились километрах в семи от передовой линии обороны. Несколько дней мы рыли окопы, землянки, обустраивались. Дней через 10-12 нам стали выдавать винтовки, новенькие, только из-под станка. Приклады были такие, что можно было занозить руки, если ненароком резко проведёшь по ним. Ствол винтовки тоже был неотшлифован. Контингент бойцов отличался тем, что многие из казахов вообще не знали русского языка. В моём батальоне приказали взять по группе казахов, не владевших русским, тем, кто может обучить их хотя бы воинским командам. Были среди новобранцев с антирусскими настроениями, не желавшие учить язык. Ещё в период формирования части было несколько случаев убийства русских однополчан. Два случая были таких. Утром солдаты, зайдя в туалет, увидели ноги солдата, торчащие из ямы с нечистотами. Поэтому и здесь было очень трудно с ними сживаться.
Политрук батальона из моего личного дела узнал о моей комсомольской должности на заводе, организовал собрание, на котором меня выбрали комсоргом. По роду своего назначения я должен был заниматься укреплением дружбы. Комсомольская организация у нас была маленькая, всего несколько человек.
В батальоне был один боец, лет тридцати, бывший заключённый, да очевидно, сидевший не единожды. Он хорошо пел, в основном блатные песни, а я немного владел гитарой. Мы подружились. Он где-то нашёл гитару и мы, пока были во второй линии обороны, в редкие минуты отдыха развлекали однополчан.
По роду службы мы охраняли два склада: продовольственный и артиллерийский. Однажды я дежурил, то есть стоял на посту у продсклада, с часу ночи до трёх. Это самое тяжёлое время дежурства. Я знал, на посту нельзя прислоняться ни к чему, чтобы не уснуть. В эту ночь дул прохладный ветерок. Укрылся за мешками с зерном, слегка прислонился к ним и уснул стоя. Очнулся от ощущения кого-то рядом с собой. Открыл глаза и вижу: к моей винтовке тянется рука начальника караула.
– Товарищ старший лейтенант, я вижу, что вы идёте.
Он отчитал меня. «Не миновать гауптвахты», – подумалось мне. Но нет, командир велел идти в землянку и прислать моего сменщика. Не знаю, почему он так поступил. Может потому, что я был самым молодым в части.
В тот период поступило предложение командования отправить меня в Ташкент на годичную учёбу в военно-фельдшерское училище, так как я имел образование 9 классов, тогда как во всей дивизии не было ни одного бойца с 7-летним образованием. Кроме того, требовался человек не старше 19-20 лет. Я отказался. Командование было вынуждено послать на учёбу 18-летнего парня, закончившего 5 классов.
На нашем участке фронта всё было спокойно. Занимались повседневными работами: ходили на стрельбище, проводились политзанятия. Меня, как комсорга батальона, время от времени вызывали в политотдел полка и инструктировали, как, какими методами проводить политагитацию. Например, факт освобождения Ростова следовало преподнести, как первый шаг к дальнейшему наступлению, что наша оборона крепка, вооружение хорошее. И действительно, в начале июня меня и других секретарей комсомола вызвали в штаб полка и показали ранее незнакомое оружие: противотанковые винтовки ПТР, которые отныне позволят отбиваться от немецких танков. Вскоре немцы стали чаще обстреливать наш передовой край, а авиация их – активней бомбить вторую линию обороны.

Катюши.

Однажды в обеденное время мы охраняли артиллерийский склад. Только присели пообедать, как над нами пронёсся немецкий самолёт-разведчик, прозванный «Рамой». Обычно после него налетала авиация и бомбила места разведки. На этот раз авиация не последовала. Буквально через три-четыре минуты неподалёку от нас раздался мощный грохот. Все бросились в траншеи. Подумалось: самолёт сбросил бомбу на артсклад. Однако взрывов больше не последовало. Мы стали выходить из укрытий в полнейшем недоумении. Что могло это означать?
В нескольких десятках метров от нас проходила дорога. Мы с товарищем вышли на неё и там вдруг увидели какие-то красные автомашины с гвардейским значком на дверцах кабин, с какими-то трубами вместо кузовов, которые спешно накрывали брезентами. Колонна без промедления двинулась от места дислокации. То были «Катюши», о которых мы слышали, но ни разу не видели.
Только отъехали «Катюши», как появились вражеские самолёты и стали бомбить дорогу, по которой двигались машины. Когда самолёты улетели, все, кто был свободен, побежали к месту бомбёжки. Из десятка – не меньше – «Катюш» три были подбиты. Там впервые увидел убитых, двух офицеров колонны.
К машинам нас не подпустили. Обслуга, очевидно, подложила взрывчатку и взорвала останки подбитых «Катюш».

Бои идут.

В середине июня 1942 года на нашем участке фронта немцы начали предпринимать активные действия. Бои шли не только на передовой, но и на второй линии обороны. Так продолжалось недели две. Немцы то наступали, то неожиданно отходили. В какой-то из дней объявили приказ оставить оборонительные укрепления. Командир батальона майор Ковтунов объявил: «Мы отходим по дороге от посёлка Керчик-первый и идём по направлению Керчик-второй». Колонна растянулась на несколько километров. Шла пехота, артиллерия. В общем, вся 102-я пехотная дивизия, а, может, ещё какие-то части. Такого количества войск никогда не видел. Командир батальона назначил меня посыльным. Я должен был подтягивать отстававших и тут же бегом возвращаться к нему докладывать. На мне вещевой мешок с НЗ питания (неприкосновенным запасом), патроны, скатка шинели, плащ-палатка, противогаз и винтовка. На поясе висели два патронташа, полные патронов и две гранаты, а батальон растягивался не менее чем на полкилометра. Такие рейды проделывал несколько раз за день. Шли целый день с небольшими привалами. Хорошо, что я научился надевать портянки. Многие солдаты, особенно казахи, надевали их небрежно и за это поплатились. К тому ещё иногда надо было перематывать обмотки на ходу, так как они время от времени разматывались и мешали идти. На привале до нас дошли слухи, что немцы где-то прорвали фронт и поэтому мы срочно отходим, чтобы не попасть в окружение. За целый день немцы ни разу нас не побеспокоили. Мы шли организованно.
К вечеру через несколько километров после Керчика-первого наш путь пересекла неширокая безымянная речка с перекинутым через неё мостом. Войск собралось очень много. Ночь провели прямо на дороге, а ранним утром войска начали переправляться. Сперва танки, артиллерия, потом пехота. Наша дивизия была в числе первых. После моста дорога шла на подъём. Прошли несколько сот метров, как налетело множество немецких самолётов, которые разбомбили мост и приступили к уничтожению переправившихся.
Укрыться было некуда, все бросились врассыпную. Неподалёку я заметил заросли кукурузы и рванул туда. На бегу заметил яму, спрыгнул в неё. А там уже было несколько наших. Я свалился на них со всей своей поклажей, ударил нечаянно винтовкой кого-то. В отместку получил матюков куда больше, чем было патронов в патронташе. В этой яме мы просидели до конца налёта, продолжавшегося не меньше получаса. Немцы не давали поднять головы на обоих берегах. Когда мы вылезли из ямы, то увидели страшную картину: множество убитых, много разбитой техники. Своих командиров отыскать не мог. Да там никто никого не искал.

Окруженцы.

Памятуя, что нам надо было двигаться на Керчик-второй, собирались в группы и направились в заданном направлении. Не прошли и километра, как увидели большое количество солдат, бежавших нам навстречу с криками о высадившемся немецком десанте. Никто не знал, что делать. Командиров не было, началась паника. Вдруг появился незнакомый мне капитан, мокрый до нитки, лицо которого помню до сих пор. Очевидно, он сумел переправиться через реку вплавь. Чёткими, уверенными командами он прекратил панику, организовал солдат и младших командиров, развернул нас цепью и повёл вперёд по дороге.
Слухи были не напрасны. Километра через полтора послышались разрывы мин, треск автоматов и выстрелы винтовок. Шёл бой с высадившимися немцами. Так что наша помощь была очень кстати. На вооружении у немцев – миномёты, автоматы, а у нас – только трёхлинейки. Наше преимущество было лишь в числе бойцов. Через двадцать минут бой был закончен, все семнадцать десантников были уничтожены. Движение на Керчик-второй продолжалось солдатами без всякого руководства. Через несколько километров подошли к поселению. В крайнем доме попросили попить. Хозяйка вынесла ведро воды. Присели отдохнуть, сняли с себя скатки, плащ-палатки. Около дома в садике стояло несколько вишнёвых деревьев, усыпанных зрелыми вишнями. Спросили разрешения нарвать немного ягод. Только начали рвать вишни, как раздался крик: к посёлку приближаются немецкие танки. Мы выбежали со двора и вдалеке увидели танки, идущие в нашу сторону. По дороге мимо дома шла полуторка, гружённая какими-то ящиками. Благодаря тому, что дорога шла на подъём, мне удалось ухватиться за задний борт, бросить в кузов винтовку и взобраться самому. Ящики были укрыты брезентом, и мы с двумя солдатами уселись на него. Мы успели проскочить перед шедшими нам наперерез танками. Сидеть было больно. Когда мы удалились от опасности на приличное расстояние, я приподнял полог и увидел, что сидим на ящиках, наполненных доверху запалами для гранат. Можно представить, что могло быть, взорвись эта масса запалов от толчков или от удара.
Машина довезла нас до какого-то села. Дальше шли пешком. Каждый из троих искал своих однополчан. Нас, бойцов 102-й дивизии, собралось шесть человек, пятеро были членами партии, я – комсомольцем. Решили держаться вместе и идти к Дону. По дороге на Ростов двигались разрозненные группы бойцов, большие и малые.
В один из дней мы шли дорогой вдоль берега Донца и попали под очередную бомбёжку. Немцы использовали какие-то маленькие бомбы, осколки от которых стелились по земле. У берега Донца росли деревья, ветви которых спускались почти к воде. Я ухватился за толстую ветку и повис над водой. Не помню, сколько времени находился в таком состоянии. Нащупал ногами соседние ветви, с трудом выбрался на берег.
Что творилось на дороге, нельзя описать словами. Помимо множества убитых, на земле лежало много бойцов с отсечёнными осколками бомб руками или ногами, умоляющих пристрелить их. Медработников почти не было. Все искали пути бегства из-за боязни повторных налётов. После этой бомбёжки мы старались по большим дорогам не идти. Больше – просёлочными. Как ни старались двигаться быстро, немцы опережали нас. Днём прятались, отдыхали в посадках, оврагах, ночью двигались на восток. Нам хотелось выйти из окружения к своим. Те, кто смирился с фактом поражения и статуса военнопленного, двигались по дорогам без оружия. Немецкие колонны не обращали на них внимания, оставляя заниматься ими тыловым службам.
Наш неприкосновенный запас был уже съеден. От сухарей, которые грыз, у меня с обеих сторон разболелись зубы так, что несколько дней ничего не мог есть.

Полевая операционная.

С нами шёл боец с санитарной сумкой. Он предложил мне вырвать эти зубы. Я так измучился от боли, что согласился. В небольшом леске, на полянке, на пне от толстого дерева наш медик усадил меня, пошептался с ребятами, отыскал какую-то веточку, постругал, подошёл ко мне, велел раскрыть рот пошире, вставил ту палочку так, что рот закрыть уже не мог. Товарищи захватили мои руки, ноги. А тот стал орудовать единственным в сумке инструментом – большим пинцетом. Оба зуба те – корневые, стоят намертво. В одном из них была довоенная пломба. Он её выковырял, вогнал в дупло и стал расшатывать зуб. Боль – адская. Ассистенты вцепились в меня мёртвой хваткой. Через пару минут зуб был удалён. Освободили от распорки. Несколько минут сплёвывал кровавую слюну, пока не прекратилось кровотечение.
Отдохнув, принялся мой стоматолог за второй зуб. Там не было за что ухватиться, зуб стоял накрепко. Санитар нашёл какой-то металлический предмет, вроде гвоздя, и стал расковыривать в зубе отверстие. Не знаю, как я не лишился сознания. Тем же методом, но с большим трудом он вырвал второй, но вместе с кусочком десны. Кровь долго не могла остановиться.
В этом же леске мы остались переночевать. Утром нас разбудили звуки разрывов и гул самолётов. Как только они прекратились, мы тронулись в путь. Меня так разнесло, что лицо стало напоминать арбуз. Как только вышли из леска, увидели неподалёку населённый пункт. Было всё тихо. Немцев видно не было. Голод принуждал к действиям. Один из наших пошёл на разведку. По огородам вышел на окраину села. Много домов было разрушено, безлюдье. Видимо утром бомбили здесь, а люди покинули деревню. Мы зашли в один из уцелевших домов, где нашли немного хлеба, варёной картошки. Ребята поели, а мне оставалось лишь смотреть на еду. Вышел в коридорчик и на подоконнике обнаружил баночку с зубным порошком и зубную щёточку. Так как во рту образовался большой нарыв, казалось, что изо рта дурно пахнет. Я взял щёточку и начал чистить зубы. При этом я зацепил нарыв и он лопнул. Я начал высасывать гной и выплёвывать. Стало сразу легче. Боль постепенно стала утихать. Через несколько часов я уже мог съесть немного картошки, прихваченной из того дома.

Последний бой.

Отошли от села несколько километров. На пути повстречали крестьянина, сообщившего нам об отсутствии в округе немцев. Он же указал нам путь к Дону. Ещё несколько дней продвигались вперёд.
В одном месте наткнулись на пасеку, где пасечник угостил нас сотами с остатками мёда. После того, как поел мёд, мне стало немного легче.
К Дону подошли ночью в районе станицы Бессергеневской. Так как мы не знали, кто на том берегу, то зарыли в землю документы, а винтовки разобрали, их части разбросали, чтобы такое «ценное» оружие не досталось врагу. Никакого переправочного средства, сколько ни искали, не нашли. Решили спустить на воду телеграфный столб. Недалеко от берега лежал такой столб. Проплыть я не мог больше 20-30 метров. Держался за столб обеими руками, а ребята одной рукой держались, другой гребли. Дон – река широкая и быстрая. Плыли очень долго. К рассвету мы подплыли к берегу, заросшему камышами. Опасались выйти на берег. Так, сидя в воде, замёрзшие, дождались полного рассвета. Вскоре мы увидели нашего солдата, присевшего оправляться. Затем он начал подмываться водой из котелка. Один из наших товарищей заметил, что это боец из Средней Азии или с Кавказа, возможно, военнопленный. В эти дни у нас появились опасения, что немцы могли уже форсировать Дон. Вскоре появились ещё несколько человек с явным намерением проделать те же процедуры. У некоторых были винтовки, а у одного даже автомат. Было ясно, что это наши. Решились выйти из воды, когда солдаты поравнялись с нами. От неожиданности они немного опешили, но, увидев, что оружия у нас нет, успокоились. Взяли винтовки на изготовку и повели нас в особый отдел их части.
Метров за 200 от берега мы видели траншеи и доты. Видимо, здесь, вблизи станицы Богаевской, в 6-7 километров от Бессергеневской, была линия обороны. В особом отделе нас допрашивали до полудня, каждого в отдельности. Особист попался более или менее лояльный. Чувствовалось, что он нам сочувствовал. Особой свирепости мы не заметили. Нас накормили, дали время просушить одежду. Нам подробно рассказали, где собирается наша дивизия. Через несколько километров пути встретили всадника. Санитар, который рвал мне зубы, узнал в нём командира нашей дивизии. Спросил, из какого мы подразделения, поругал матом за то, что бросили оружие. Ребята оказались не робкими, все коммунисты, один из которых парировал командиру, сказав, что винтовки были брошены по необходимости, но дивизию не оставили. Командир дивизии изменил тон, успокоился, дал нам ориентиры для выхода к месту сбора – большой фруктовый сад.
Мы ожидали увидеть большую воинскую часть, а там было не больше 700-800 человек, несколько десятков подвод, нескольких мелкокалиберных пушек. Это всё, что осталось от дивизии в 10000 человек. Таких как мы, вышедших из окружения без оружия, было много.
Нас повели в какой-то сарай, где кучами были навалены винтовки, коробки с патронами. Нам выдали то и это. Пробыли в этом саду три дня. За это время пришли ещё около ста человек. К вечеру третьего дня нас построили и повели в ночь. Наутро мы вышли к плотине через реку Маныч, которую нам предстояло оборонять.
В тот же день завязался бой. Ход его описывать не буду... Через плотину немцы не прорвались. Они опять применили ту же тактику, то есть атаковать и отходить. На следующий день атаки продолжились, но с тем же результатом. Но на другом участке немцам удалась переправа. Под вечер опять поступил приказ отходить. Мы по плотине перешли на другой берег и вышли на полускошенное поле, на котором нам приказали окопаться. Лопаток у нас не было, а земля – сухая, твёрдая как камень. Пришлось использовать трёхгранные штыки.
К рассвету кое-как окопались, чтоб хоть головы прикрыть. Прогремело несколько взрывов. Видимо, взорвали плотину. В 4 часа утра показались наступающие цепи немцев. Место, где я лежал в нашей цепи, находилось недалеко от скотного сарая, на чердаке которого был установлен станковый пулемёт. Первым открыл огонь по немцам этот пулемёт. Тут же поступила команда открыть огонь и нам, стрелкам. В ответ немцы открыли такой огонь из автоматов и миномётов, что головы поднять было невозможно. Первыми же минами наш пулемёт был уничтожен. Мы ещё немного отстреливались, пока не поступил приказ к отходу. Свет горящего сарая дополнился рассветом начинающего дня.
Вижу, соседи по цепи начали подниматься и отходить, отстреливаясь. Я тоже поднялся, пробежал несколько шагов. Что-то сильно ударило в спину, и я потерял сознание. Очнулся оттого, что кто-то меня толкал. Хотел повернуть голову, но острая боль пронзила всё тело.
Не мог понять, что со мной, где нахожусь. Забыл, что был бой. Лежал лицом вниз. Превозмогая боль, слегка повернув голову, увидел над собой немца в каске, с автоматом на груди. В руках его – карабин с ножевым штыком, которым он пытался зацепить меня за гимнастёрку и что-то кричал, судя по артикуляции губ. Я ничего не слышал. Видимо, он требовал встать. Немец куда-то отошёл и вернулся с двумя нашими бойцами. Они помогли мне подняться. Немец обыскал меня. Документов у меня не было. Они были закопаны перед Доном. Он приказал моим однополчанам доставить меня в село, где собирали военнопленных. Не знаю, почему меня не пристрелили на месте, как обычно поступали немцы с теми, кто не был способен сам передвигаться. Меня привели в населённый пункт под названием «Хутор Весёлый», в километре от места последнего боя. Было уже часов десять утра. Без сознания я находился более 5 часов. Таким образом, 28 июля 1942 года я стал военнопленным.

Зиновий Лейбович Лейкин,
ветеран Великой Отечественной войны,
Израиль