Детские мои годы прошли в российской деревне Прыща, расположенной в глуши, на кромке Брянских лесов. Самая ближайшая "цивилизация" - железнодорожная станция Клетня, что находилась в 25 километрах от нас. Сам я родился в Новороссийске, откуда отец с семьей переехал на Брянщину. Когда-то Клетня и окружающие ее деревни входили в черту оседлости, поэтому здесь стали селиться еврейские семьи, но когда точно в Прыще появился мой дед Моисей, я не знаю. Дед работал сапожником и его профессию унаследовали его сыновья: мой отец Борис и его братья Давид и Макс. Только самый младший брат отца, Яков, работал закройщиком. Мой отец, Борис Моисеевич Черномордик, воевал на Первой мировой войне, вернулся с фронта Георгиевским кавалером, с двумя тяжелыми ранениями и отравленный газами.
В сороковом году я окончил школу-семилетку и уехал учиться в ФЗУ (фабрично-заводское училище) в город Бежицу. Так было решено на семейном совете, иного выхода не было: семья у отца состояла из пяти человек и мне, как старшему, надо было получать специальность и помогать поднимать на ноги младших. В январе следующего года ФЗУ преобразовали в РУ (ремесленное училище). Государство взяло нас, 1200 человек учащихся, на полное обеспечение: обмундировали, снабдили питанием и жильем.

ИЮЛЬ 1941 ГОДА
В конце июня, нас, 1200 ремесленников, отправили в лес копать противотанковый ров. Здесь собрали много людей, но было мало порядка. На нашу группу из сорока ребят, будущих токарей, выдали всего 10 лопат, которые все время гнулись и ломались, и их приходилось постоянно чинить. Еще хуже дело обстояло с питанием: имелась крупа, которую нам не в чем было варить. На третьи сутки от голода мы уже еле таскали ноги. Через десять дней нас, измученных голодом и тяжелой работой, привезли назад в училище и тех, кто был покрепче, распределили по цехам военных заводов. К нашей радости, в цехах нас сразу поставили к станкам вместо ушедших в армию. Раньше нас и близко не подпускали к военным цехам, а тут вдруг выдали спецпропуска и мы стали точить головки снарядов.
Шел июль 1941 года. Положение на фронте ужасное: армия отступала, население бежало на восток. Сводки Совинформбюро туманно сообщали о жестоких боях, но где происходили эти сражения и каков их результат - ни одного конкретного слова. По городу позли слухи, один страшнее другого: "...вы слышали, немцы уже взяли...", и назывался город, возможно, еще не оставленный нашей армией, но уже обреченный...
Фронт подходил к Брянску, через город пошел очередной вал беженцев и отступающая армия. И вот мы, трое друзей: я - семнадцатилетний, мой ровесник Исаак Гусаков и шестнадцатилетний Костя Веселов решили уйти в партизанский отряд, который собирался в моей деревне Прыща. Об этом я узнал, когда отец получил оружие: старый английский "винчестер" и несколько патронов к нему. У нас в доме отец хранил "наган" и мешочек с патронами к револьверу, и я знал, где они лежат.
В тот день, когда к нашему ремесленному училищу подали железнодорожный состав для погрузки оборудования и отправки учеников в эвакуацию в Новосибирск, мы окончательно решили убежать на фронт. Ночью собрали свои узелки, спустились по трубе с этажа общежития наружу, постояли немного в темноте, и "встали на военную тропу", то есть, отправились на вокзал и поехали в сторону Клетни. Поезд прошел всего несколько остановок и встал, дальше пускали только воинские эшелоны. Утром седьмого августа 1941 года мы подошли к станции Жуковка, откуда ветка шла на Клетню, нам оставалось преодолеть еще 42 километра, включая два железнодорожных моста через Десну.
На подходе к первому же мосту из кустов грозно прозвучал окрик: "Руки вверх!", клацнул затвор, загоняя патрон в канал ствола винтовки. Мы остановились, к нам подошли два красноармейца с винтовками наперевес и заставили нас лечь на землю. Вызвали начальника караула и под усиленным конвоем нас отправили в штаб стрелкового полка, где нам задали первый вопрос: "И куда вы, ребята, путь держите?". На наше счастье в штабе мы увидели знакомое лицо, это был один из наших бывших преподавателей в РУ. Нас сразу покормили. Комиссар полка, узнав, что мы собираемся добраться до Прыщи и вступить в местный партизанский отряд, усмехнулся и предложил вступить добровольцами в их полк. Посовещавшись между собой, мы согласились, но с условием - направить нас только в разведку. Комиссар не возражал. Так мы, трое необученных военному делу пацанов: Исаак Гусаков, Костя Веселов и я, стали полковыми разведчиками 991-го стрелкового полка 258-й стрелковой дивизии.
Разведчики, кадровые красноармейцы, встретили нас очень хорошо, стали знакомить с оружием, учили различным приемам владения им. Взвод был вооружен винтовками-"трехлинейками" с трехгранным штыком. Раны от удара такого штыка были тяжелыми и долго не заживали. Потом говорили, что этот штык запрещен какой-то международной конвенцией, и немцы, обнаружив у пленного красноармейца такой штык, убивали за него на месте...
Кроме "трехлинеек" взвод разведки имел на вооружении десятизарядные полуавтоматические винтовки СВТ, которые все возненавидели. При попадании в затвор даже песчинки, его сразу заклинивало, поэтому солдату окрестили эту "капризную" десятизарядку - "паркетной". Еще был у нас на весь взвод один ручной пулемет Дегтярева. Мы не имели ни единого автомата, хоть и назывались громко и красиво - взвод полковой пешей разведки. Правда, в полку было два автомата, один у комполка, второй у его ординарца...

ОТСТУПЛЕНИЕ
Положение на фронте все ухудшалось. Ходили разные слухи, которые мы, рядовые, передавали друг другу, оглядываясь. Речь шла об измене среди старшего командного состава. Грозные военные тучи сгущались, день ото дня становилось все тревожнее.
И, наконец, прозвучала фраза: "Нас предали, мы в окружении"... Началось страшное отступление. Это случилось во второй половине сентября. Вначале еще была какая-то видимость порядка: колонна двигалась в одном направлении, шли днем и ночью. Особенно трудно было проходить днем через населенные пункты, вдоль дорог стояли молодые женщины с детьми на руках, старики, старухи. Многие плакали и кричали нам вдогонку: "Трусы! Предатели! На кого вы нас оставляете?!" А мы шли мимо, боясь оторвать глаза от земли... Было очень больно и стыдно, и утешало нас лишь одно: ведь от нас, рядовых солдат, ничего не зависело. Мы шли днем и ночью, а по сторонам и сзади, на оставляемой территории, гремели взрывы и полыхали пожарища - по приказу командования подрывали все, что можно было взорвать. Вокруг горели неубранные хлебные поля, скирды с заготовленным сеном, колхозные постройки.
Нам, разведчикам, в эти дни доставалось особенно, казалось, что начальство вымещает на нас всю злобу на свою растерянность. Нас гоняли с разными заданиями, которые не нужны были никому. Только вернешься с задания, как тебе дают новый приказ, ставят следующую задачу. От этого мы очень уставали, а питание в те дни стало скудным. В день нам выдавали по три сухаря и на двоих литровую банку с консервами, в основном "фасоль с мясом". На нашу беду эти банки были стеклянными и закатаны железными крышками. Открывались такие банки плохо, в большинстве случаев ломались, и нам приходилось их выбрасывать. Мы даже не решались из осколков стекла выбирать кусочки мяса.
А навстречу нам колхозники гнали скот: коров, овец, свиней, гнали на запад, туда, откуда мы уже ушли. Зачем? Для кого? Никто из нас не понимал, для чего это делается, но нам, красноармейцам, под угрозой расстрела запрещали брать какую-то живность. Однажды на привале к нашему взводу подошли мужики-погонщики скота и предложили нам взять овцу, которая не могла идти. Кто-то из бойцов пошел и прирезал овцу. Но не успели мы сунуть кусок мяса в ведро, как прибежал с подручными лейтенант из Особого отдела, видно, "стукач" уже обо всем успел сообщить. Построив нас, лейтенант сказал, что этот солдат украл овцу, он является мародером и должен понести наказание по законам военного времени. И здесь же, прямо перед нашим строем, лейтенант расстрелял несчастного бойца...
Мы шли сутками, люди не выдерживали напряжения и засыпали на ходу. Во время этого позорного отступления нас часто бомбили, иногда нас накрывала и вражеская артиллерия. Бойцы от бессильной злобы скрипели зубами, проклиная все на свете, но немцев, наступающего врага, никто в глаза не видел. Даже мы, разведчики, немцев не видели. Это было страшно и унизительно: такая масса солдат (три армии, техника, огромные запасы боеприпасов и продовольствия) бежала от врага день и ночь, не зная куда. На нашу беду где-то ночью потерялся Костя Веселов и больше его никто не видел. Мы с Исааком искали нашего друга, но все было бесполезно. Мне вспомнилось, как мы трое вместе занимались в секциях бокса и штанги. Костя и Исаак учились на кузнецов в группе К-8. И вот нет нашего Кости...
Затем пришла очередь Исаака. Он был родом из Унечи, хороший, надежный друг. Если что-то сказал или пообещал, то обязательно выполнит. Крепыш среднего роста, немногословный. От всех Исаак отличался прекрасной памятью, часами мог читать наизусть Пушкина, Лермонтова, Блока, Некрасова. Я остался один... Переживал...
Мои друзья сгинули без вести в неразберихе окружения. После войны я приезжал в Клетню, думал, что кто-то знает о судьбе моих товарищей... Ничего так и не узнал...
В районе реки Рессета мы были загнаны (или сами залезли) в непроходимые болота. Рядом была еще одна большая река, по-моему, Десна. Мы находились на каком-то полуострове, вода была рядом, но подойти к реке и набрать воды было нельзя: берег простреливался немецкими снайперами. Около берега, в воде, трупы солдат, лошадей, вода розовая от крови…
Мы снова готовились отступать. На моих глазах артиллеристы взрывали свои тяжелые орудия, и даже установки "Катюша", которые были в нашей армейской группе. Пришел приказ занять оборону, но место для обороны начальство выбрало очень неудачное. Делать нечего, приказ есть приказ. Этот участок представлял собой как бы "полуостров", где с одной стороны закруглялась в своем течении Десна, а с другой - небольшая коварная Рессета с очень болотистыми берегами.
Получилось так, что на небольшой возвышенности скопилось большое количество войск: пехотинцы, техника, лошади. Прекрасная цель для вражеского обстрела. Ни один немецкий снаряд не пропадал даром, а каждая пуля находила, кого поразить. Осколки снарядов во время артобстрелов сыпались нам на головы. Обстановка была страшная, раненые и убитые лежали рядом, но на раненых никто не обращал внимания. Санитарные службы бездействовали, а медсанбаты были уже переполнены. Лошади от грома орудий и взрывов носились как бешеные, калечили людей. Не спасали и окопы в полный рост. Это был настоящий ад.
И вот в штаб полка вызвали нашего взводного. Он вернулся мрачный, сказал: "Мы должны искать место, где наш полк будет прорывать кольцо окружения". Стало ясно: порядка как не было, так и нет, почему-то каждое подразделение работало на себя и должно было выбираться из этого пекла самостоятельно. Мы пошли.
Не дай Бог пережить такое еще раз. Общего руководства не было: колонны двигались навстречу друг другу. Со всех сторон раздавались пулеметные и автоматные очереди. Суматоха, растерянность. Через раненых переступали, а они просили, чтобы их добили, избавили от невыносимых мучений. Старшие командиры переодевались в форму рядовых. Я видел, как один командир с ромбами в петлицах, вытащил пистолет и выстрелил себе в висок. Рядом лес, но и в лесу, казавшемся надежным укрытием, немецкая авиация и артиллерия не давали опомниться и передохнуть. Немцы действовали умело и методично, разбивали территорию на квадраты и планомерно засыпали снарядами каждый квадрат...
Трудно описать словами весь этот кошмар. Жутко было от того, что такая масса людей вместе с техникой, оказалась неуправляемой. Все кричали, возмущались, и никто никого не слушал... Наше отделение снова послали на задание. Во взводе к тому времени уже оставалось меньше половины наших товарищей, в том числе были и тяжелораненые. Несмотря ни на что, мы свято следовали традиции разведчиков - павших предавали земле, раненых несли с собой. Каждого раненого несли четыре человека.
Увидев лошадь под седлом, но без всадника, я с разрешения командира отделения Вавилова, взялся поймать ее. Этим самым мы смогли бы освободить четырех человек, которые несли раненого разведчика. Но пока я ловил строптивого коня, мое отделение разведки ушло. Стоял октябрь. Быстро стемнело, стал накрапывать мелкий холодный дождь, и где-то надо было устраиваться на ночлег. В темноте я наломал веток и на бугорке лег спать. Было мокро, голодно, холодно и страшно. Шинель быстро намокла, а ночь была очень длинной...
Когда рассвело, я оставил лошадь и пошел искать свое отделение. Увидел нескольких человек сидевших у костра, они подозвали меня, расспросили, а главное - накормили (запомнилось, что я тогда впервые попробовал сгущенное молоко). И снова отправился к своим. К середине дня наткнулся на огромный брошенный обоз, увидел много машин и подвод. Несколько повозок стояли с запряженными лошадьми. Я очень любил этих животных и не мог смотреть на них, голодных, стал распрягать.
В этот момент начался артиллерийский обстрел, все разбежались по сторонам, а я продолжать распрягать. На одной телеге, груженной доверху, увидел рулоны байки для портянок, а под ними сотни пар ботинок. Выбрал себе хорошие ботинки, отрезал кусок байки на портянки. В обозе оказались и продукты, и одежда, и боеприпасы. И все это достанется немцам?! Я чуть не взбесился от одной этой мысли. Что же это происходит? Мы шли голодные сотни километров, питались сухарями, а здесь было все, что душе угодно. И все это достанется врагу?! Нет, я не мог допустить такого! На глаза попался ящик с бутылками КС. Захватил в обе руки сколько мог, пошел к голове обоза и стал бросать в телеги и машины. Там где бутылка разбивалась, вспыхивало пламя и разгоралось на ветру. Из одной машины взял десять пачек концентратов и плитки шоколада, набил ими свой вещмешок. А пламя тем временем добралось до боеприпасов, начались взрывы. Это было костер длиной 500-700 метров. Все горело, стреляло, рвалось, осколки свистели как при хорошей бомбежке. Ушел я оттуда вовремя, так как на опушке показались немцы.
Часа через четыре я наконец наткнулся на свое отделение и от радости забыл рассказать товарищам о том, что сделал с обозом. И это меня спасло, так как кто-то видел, что обоз поджег молодой боец. На это мой отделенный сказал: "Попался бы мне этот гаденыш, задавил бы своими руками! Сколько добра пропало!" Переночевав в лесу, мы снова двинулись на восток, не зная, куда точно идем. В конце концов мы напоролись на засаду. Это произошло 12-го октября 1941 года, и я хорошо запомнил эту дату....

ДЕСЯТЬ СУТОК ПЛЕНА
Командир отделения Вавилов, он был родом из Белоруссии, шел первым, а я - третьим от замыкающего. И вдруг раздалось: "Хенде хох!" Я оцепенел. Правую руку с гранатой только успел поднять до уровня рта. Сделал это, чтобы зубами вырвать чеку и бросить гранату себе под ноги. В левой руке у меня была винтовка. Я для себя еще раньше решил, что если настанет такая роковая минута, то только граната может спасти от позорного и мучительного плена. Это были "детские мысли", навеянные литературой. Действительность была совсем иной. Держал гранату в руке, но не мог шевельнуть пальцами. Мне кажется, что даже пилотку над головой подняли вздыбившиеся от страха волосы. Окаменел, но видел и слышал все...
Вавилов первым бросил винтовку под ноги, закричал: "Пан, пан, не стреляй!" и достал целую пачку листовок, которыми был засыпан лес. Еще несколько человек достали листовки - "пропуск в плен", и стали совать их немцам. А они в этот момент не стреляли, их было человек 15-20 автоматчиков.
Я увидел смотревший на меня зрачок дула автомата и молодого немца, который шел ко мне. Он приблизился и стал силой опускать мою руку с гранатой, чтобы вынуть взрыватель. К нему подошел еще один немец, держа автомат, направленный на меня. Выбросив взрыватель, молодой немец что-то сказал подошедшему, одновременно отгибая палец за пальцем и освобождая мою гранату. Я стоял и не мог шевельнуться. Такого ужаса я еще не испытывал за свою короткую жизнь. Отбросив гранату подальше, немец стал разжимать пальцы на моей левой руке. Второй солдат наконец вырвал у меня винтовку, размахнулся и ударил ее о ствол дерева. Затем, поднявшись на цыпочки, этот солдат потянулся к моей пилотке, снял ее и, оторвав звездочку, сунул ее в карман. Пилотку же он надвинул мне на глаза и, засмеявшись, подтолкнул к остальным. Не удержавшись, он вынул целую горсть звездочек из своего кармана и похвастался молодому. Потом с нас сняли ремни с подсумками патронов, сорвали хлястики с шинелей, все выбросили в кусты. Мы сразу превратились в толпу бродяг.
По дороге к нам присоединяли большие и малые группы попавших в плен бойцов, все без ремней и шинельных хлястиков. Я не знал, что будет дальше, но на всякий случай запоминал приметы. Совершенно случайно мой взгляд остановился на небольшом ящике, замаскированном среди веток дерева. От него тянулись на небольшое расстояние провода к другому спрятанному ящику. Вдруг оттуда раздалась длинная пулеметная очередь. От неожиданности кто присел, кто упал на землю, а немецкий конвой громко захохотал. Только тогда я понял, что мы были окружены, как волки обложены флажками. Это была такая хитрость: где-то сидел немец и стрелял разрывными пулями, а радиоустановки по проводам разносили звуки стрельбы, и наши войсковые колонны метались одна навстречу другой. Казалось, что немцы кругом и их очень много. В действительности это была удачная имитация атаки немецких автоматчиков со стрельбой. Она была рассчитана на то, чтобы сломить боевой дух и деморализовать красноармейцев. И это было достигнуто... В кольце оказалось три армии...
Нас пригнали на большую поляну в лесу. Там пленные уже сидели и лежали, кто-то пил водку, играла гармонь, как будто на празднике. По краям поляны стояли часовые. Кто-то завел патефон с пластинкой, полилась музыка "Любимый город может спать спокойно". Меня охладила и немного успокоила эта мирная картина, но первое, что я сделал - это затерялся среди незнакомых солдат. Хотелось быть подальше от своего командира отделения, я интуитивно чувствовал, что он может меня выдать немцам, сказать, что я еврей...
А над поляной гремела песня. В центре поляны немцы натянули огромное красное полотно с белым кругом посередине, а внутри его фашистский "черный паук" - свастика. Немецкие самолеты, пролетавшие над поляной, видели этот знак и, покачивая крыльями, удалялись. Эта картина никак не стирается из моей памяти, и я часто думаю: неужели только я видел и разгадал эти проклятые радиоящики? Сдались немцам ни за что. А ведь среди нас были опытные вояки, участники Финской компании. В лесу было много оружия, и мне казалось, что если бы встал кто-то из командиров и подал команду, мы бы с голыми руками бросились на охрану... Но среди этой массы людей не нашлось горьковского Данко. Между хвастливым юношеским желанием - "брошу себе под ноги гранату" - и суровой действительностью неизмеримое расстояние...
Затерявшись среди незнакомых бойцов, я потихоньку достал красноармейскую книжку и комсомольский билет и стал их рвать. Это делали руки, а глаза следили за тем, чтобы никто ничего не заметил. Когда стал закапывать кусочки картона, то увидел, что разорвал на мелкие кусочки и единственную фотографию отца - она лежала в комсомольском билете. Это случилось 13-го октября сорок первого года... Я - пленник...
К вечеру всю массу людей подняли и повели. Тех, кто не мог идти, добивали выстрелом в голову в нашем присутствии. В этом, по-видимому, заключался еще и акт устрашения...
Моросил мелкий осенний дождь, дул холодный ветер, а мы продолжали идти: голодные, мокрые, застывшие. На ночь нас загнали в скотный двор, в коровники, под навесы, а кому не хватило места, те остались под открытым небом. Утром пожилой солдат посоветовал мне, чтобы я вымазал свои новые ботинки грязью, навозом, иначе их снимут с меня немцы, а еще посоветовал не стараться особо умываться и снять обмотки.
Я старался быть в середине колонны, но мой набитый продуктами мешок немцы все же увидели. Остановили, заставили показать, что в мешке. Концентраты выбросили в грязь и затоптали, а шоколад забрали себе. Когда конвоиры отошли, я подобрал большие куски концентрата, очистил от грязи и спрятал назад в мешок. Их было очень мало, но как же они меня выручили!
Прошли сутки. Мы были голодными. На вторые сутки прошли мимо обоза, сожженного мной, а во вторую половину дня зашли в деревню. К колонне бросились женщины с ведрами и лукошками в руках, они совали нам картошку, морковь, бураки. Сначала немцы просто отгоняли женщин, стреляя вверх, а потом резанули длинными очередями по колонне. Крики, проклятья, треск автоматов - все слилось в один вопль ужаса. В этой деревне на каждом крыльце стояли украинские националисты в немецкой форме с трезубцами на рукавах и довольно улыбались... Иногда бывало и так: немцы забирали у женщин всю еду, один бросал ее пленным, как собакам, а другой все это фотографировал. Когда из-за гнилой картошки началась свалка, снова заработали немецкие автоматы. Если я видел бегущих к колонне женщин, то отходил подальше, так как уже знал, чем все это закончится. Те несколько кусков концентрата, что я вытащил из грязи, я тщательно на ходу разминал в кармане и жевал сырые зерна пшена.
Ослабевшие от голода и ран люди отставали, попадали в хвост колонны, растягивая ее и замедляя движение. Поэтому в конце колонны постоянно гремели выстрелы, конвоиры добивали выбившихся из сил пленных. Если кто-то из друзей пытался помочь ослабевшему, то его постигала та же участь.
Эта была наша страшная плата за бездарность комсостава, за трусость, за подлость. Но это была и наука ненависти, которая сделала из оставшихся в живых беспощадных воинов, мстителей-партизан. У нас в партизанском отряде существовал неписаный закон - пленных не брать! После наших атак оставались только вражеские трупы. Мы расплатились с немцами за все! Но это будет много позже...
На ночь нас загоняли в сараи или в загоны для скота, а во время движения человек не имел права на метр отойти от колонны по естественной надобности. Эти издевательства доставляли немецкому конвою большое удовольствие, они все время орали: "Руссише швайне!" На третьи сутки всю огромную массу пленных загнали в церковь, набили внутрь так плотно, что нельзя было поднять руку. Стояли здоровые, стояли больные, раненые, мертвые. Я, физически здоровый парень, задыхался. В церкви высокие, но узкие окна, так выбили стекла, но от сырых шинелей и человеческих нечистот поднимался такой удушливый запах, что некоторые просто задыхались и умирали от удушья. У меня в кармане шинели еще лежало немного концентрата, но засунуть руку в карман я не мог. А кругом стоял сплошной стон...
Так продолжалось двое суток. К концу вторых, вечером, вдруг открыли двери, и вся масса кинулась на воздух. Падающих, слабых, просто растаптывали. Это уже были не люди, а стадо обезумевших животных. На улице, куда меня вынесла людская волна, мне показалась, что я в центре бушующего потока: кружило, как щепку. Этим водоворотом меня вынесло к краю потока - и здесь я получил оглушительный удар в лицо.
На краю, за цепью автоматчиков, стояла армейская кухня, повар был в белом колпаке и фартуке, с черпаком в руках. Рядом грузовая машина с открытыми бортами. В кузове киноаппаратура, рядом с машиной - группа офицеров. Среди них выделялся один рыжий громила. Он развлекался: бил с правой и с левой руки всех, кого потоком выносило к нему, - видимо, боксер. Изо рта у меня текла кровь, на глазах слезы, а немцы заливались хохотом. От второго удара меня спас пожилой солдат, оттащил в сторону и сказал: "Терпи сынок, впереди еще не то будет". Кухня раздавала баланду, один котелок на пятерых человек. Пожилой солдат пошел за баландой, у меня изо рта все еще текла кровь, но зубы были целы. В голове шумело, я плакал от боли и обиды... Уже воюя в партизанском отряде, я, находясь в засаде, всегда старался целиться в рыжих. В каждом из них я видел того громилу, который нанес мне страшный удар...
А в плену все последующие дни шли по одному сценарию: ослабевших, отставших - отстреливали. Наш путь в лагерь был устлан трупами. Девятнадцатого октября огромную колонну пленных - по 15 человек в ряду, а начала и конца не было видно, пригнали в город Жиздру, что в 70 километрах от Брянска. Здесь немцы устроили этапный лагерь.
До моего семнадцатилетия оставалось десять дней... Утром я обошел весь лагерь. Он был окружен двумя рядами колючей проволоки высотой в три метра, один ряд от другого находился также в трех метрах. Бегали овчарки, а на "колючку" были навешены бутылки, консервные банки, куски железа, которые звенели при малейшем движении ветра. Сторожевые вышки с прожекторами и пулеметами на небольшом расстоянии друг от друга. В метрах четырех от второго ряда колючей проволоки шел третий ряд столбов с "колючкой" - "подзона". Приближаться к ней было опасно, о чем свидетельствовали многочисленные трупы, валявшиеся под столбами. В этой "подзоне" находились легкие бараки, по которым охрана ночью часто била из пулеметов. Люди гибли во сне, и делалось это немцами, вероятно, для устрашения. А утром на две-три телеги, запряженные пленными, собирали убитых и тяжелораненых. Тех, кто подавал признаки жизни, лагерные немецкие начальники добивали на глазах у всех...
Обойдя дважды весь лагерь, я понял, что из зоны, даже имея инструмент для резки проволоки, бежать невозможно. Нужно было искать другие пути. В полковой разведке я уже кое-чему научился: надо было все обдумать и действовать быстро, пока еще сохранились физические силы, немного пшенного концентрата и пока не состоялась встреча с моим бывшим командиром отделения Вавиловым, который на второй день после прибытия в лагерь уже ходил по нему с повязкой шуцмана (полицейского).
22-го октября, бродя по лагерю, я увидел, что около главных ворот строят колонну пленных: опять по 15 человек в ряд и выдают одну буханку хлеба с мякиной и опилками на всех пятнадцать. Я подошел поздно, когда колонна уже была оцеплена конвоем, и проскочить в нее мне не удалось. Куда уводили колонну, никто не знал. Я очень обрадовался увиденному, значит, есть выход - надо попасть в колонну и выйти из лагеря. Мне представлялось это единственной возможностью вырваться и бежать.
Вернувшись в барак, а бараки я менял каждую ночь, сидел, курил, строил разные варианты, понимая, что ошибка будет стоить жизни. В это время ко мне подошел парень, ненамного старше меня. Мы разговорились. Звали его Миша, родом он был из Казани. Когда разговор коснулся побега, он вытащил из кармана кусачки, которыми собирался разрезать колючую проволоку. Почему-то мы сразу поверили друг другу, говорили предельно откровенно. Ошибка могла обойтись дорого. Я повел Михаила по территории лагеря, показал ему убитых и тяжелораненых, лежащих между рядами проволоки, к которым нельзя было подойти. Это были отчаянные, смелые ребята, решившиеся на побег, но что-то они в своих дерзких расчетах не учли, допустили ошибку, и теперь их трупы валялись у проволоки. Так я доказал Мише, что таким способом бежать невозможно, и, подумав, он согласился со мной. Решили поесть. У меня оставалось немного сырой пшенной каши. Нужен был котелок и щепочки для костра. Котелок оказался у Миши, а пригодной воды во всем лагере найти было невозможно. Правда, стояла одна ржавая бочка под водостоком, но туда какой-то растяпа уронил мыло, да и так вода была грязная, стекала с крыши. Этой водой пользовались все: мылись, стирали, и, если не видно было шуцмана, даже пили. Мы все же сумели набрать воду, развели из щепок костер. Когда вода стала закипать, пошла мыльная пена, и мы сидели и терпеливо ждали, когда вся пена убежит из котелка. Дождались, высыпали остатки концентрата, получилась замечательная каша, а главное - горячая, первая такая пища за девять дней. У Миши нашлись два сухаря, немного сахара вперемешку с табачными крошками. Всыпали в котелок все, не оставив ничего назавтра. Завтра свобода ... или смерть. Завтра мы обязательно должны были попасть в колонну. Ночевать улеглись на крыльце, в барак нас не пустили... Почему? Порядок был такой: в каждом бараке - сто человек, вечером "барак-фюрер" проверял всех по списку. Если попадались чужие, их били и отводили к коменданту.
Утром мы не спускали глаз с главных ворот, где обычно строилась колонна, как мы называли "в никуда". На душе было очень тревожно. Каждую ночь нужно было находить убедительные доводы для "барак-фюрера", почему ты здесь, а не в своем бараке. Уже начали составлять списки на коммунистов, евреев и политруков.

ПОБЕГ
Увидев, что появилась телега, запряженная пленными, мы поняли, что все идет так, как я предвидел. Когда уже построили человек 300-400, мы вмешались в колонну. Конвой еще не начал приемку, на нас ворчали, а потом умолкли, и даже пустили в середину. Нервы были натянуты до предела... Наконец колонну сформировали, и началась раздача хлеба. Раскрылись лагерные ворота - и мы сделали первые шаги к своей свободе или к смерти...
Пока все шло, как я задумал. Через несколько километров я вышел к краю колонны: нужно было узнать количество конвоя, порядок его передвижения. Через каждые 20-30 метров с обеих сторон шли автоматчики, впереди 30-40 кавалеристов, а замыкали нашу колонну 70-80 конников и большой обоз, на каждой телеге по два немца. Я мотался из головы колонны в хвост, с одной стороны на другую. Все нужно было делать так, чтобы идущий рядом ни о чем не догадался: верить нельзя было никому. К счастью, конвоиры на мои перемещения не обращали внимания. А мой план был прост - в удобном месте смыться из колонны. И вот мы подходим к лесу. Но я, лесной житель, сразу понял, что это не настоящий лес, за редкими деревьями с обеих сторон дороги, просматривалось поле.
Я очень внимательно следил за конвоем и придержал Михаила за руку, так как сразу понял, что в этом месте бежать нельзя. Когда кусты подошли очень близко к дороге, все приготовились: пленные - бежать, а конвой - открыть огонь. И вот такая создалась ситуация: пленные бегут, а конвоиры стали стрелять, причем не только по бегущим, но и по всей колонне. Мишка тоже бросился было бежать, но я успел свалить его на землю и затащить в кювет. Это было нашим счастьем, что рядом оказался кювет. На рысях к месту побега подошла кавалерия. Они пригнали всех тех, кто пытался бежать, но уцелел от пуль конвоиров. На глазах колонны их всех расстреляли на месте, в назидание остальным. Мы стояли в строю. Когда колонна снова двинулась в путь, Миша благодарно сжал мою руку. Когда мы немного пришли в себя, и я тихо сказал ему, что вдали уже виднеется деревня, там и будем бежать, а он мне сказал, что бежать не может. Я глянул на него, он весь дрожал. Да и мне в этот момент все еще слышались предсмертные крики бежавших и автоматные очереди, но я понимал, что другого подходящего случая может уже и не быть. Гарантий на успех - никаких, но терять мне нечего. Единственное, на что я надеялся, что после предыдущей расправы, произведенной полчаса тому назад, конвой немного расслабился. Я стал пробираться в колонне на правую сторону, где постройки были погуще, а Мишку тянул за собой. И вот дорога поворачивает влево, с правой стороны - большой сарай. Идущий впереди автоматчик проходит до половины сарая, а шагающий сзади - несколько мгновений этого сарая не видит. Я ждал такого момента, и тут будто мой Ангел-хранитель шепнул мне: "Здесь!" И, не выпуская Мишкиной руки, я тихонько скользнул в переулок, мы оба забежали за сарай и прильнули к стене, наблюдая за колонной сквозь щели сарая. Вслед за нами сбежали еще три человека.
Я молча указал им на кучу соломы за сараем, и они, извиваясь, как змеи, поползли туда. А мы с Михаилом стали по углам сарая, схватив в руки по хорошему колу. Нервы были напряжены до предела: через щели видно, что нет конца понуро шагающим пленным. Но вот прошел конвой, обоз, наконец - замыкающая колонну кавалерия. И когда, казалось, все уже прошли, самый последний кавалерист решил заехать в этот переулок. Но ему надо было проехать калитку, через которую мы пробежали, а сверху калитки мешала прибитая доска и, чтобы миновать ее, коннику нужно было слезть с лошади. Кавалерист немного постоял, закурил, но с лошади не слез. Он повернул ее и не спеша поехал догонять колонну. Так и спасла эта доска над калиткой и нас, и его.
Вот и все... Мы были на свободе. Вскоре появился молодой местный парень и подошел к сараю. Он сказал, что в доме напротив живут немцы, но нам повезло, что их сейчас там нет. Он показал нам дорогу в поле, где стоял сарай с сеном. Мы рванули туда, сарай был без ворот, а внутри стояли несколько коров и жевали сено. Нервное напряжение спало, и, собрав остатки табака, мы свернули папироску. Не успели докурить, как увидели, что по полю, в направлении сарая идет немец в офицерской форме, из оружия - только пистолет в кобуре. Мгновенно возник план: как только офицер зайдет в сарай, я с большой охапкой сена бросаюсь ему на голову, хватаю за правую руку, а Мишка в этот момент режет его своим ножом. У Мишки сохранился перочинный ножик, но им можно было только карандаши стругать. И вот офицер подходит к сараю. Чтобы войти внутрь, ему нужно только отогнать корову. Мы перестаем дышать. И вот офицер, докурив сигарету, сделал шаг в нашу сторону, погладил корову, круто повернулся и ушел в деревню. Может быть, и у него за спиной парил свой Ангел-хранитель? Обессиленные мы опустились на землю. Оба были страшно бледными, от напряжения по лицу катились капли пота...
Я понял, почему мы смогли выполнить задуманное. Мы прошли через мучения, голод и холод, видели смерть своих товарищей. Теперь немцу бы не пришлось разгибать мои пальцы, которыми я сжимал гранату, чтобы бросить ее себе под ноги…
Итак, я пробыл в плену десять суток, из них четверо - в пути. Могло ли тогда придти мне в голову, что через три года после войны "деятели СМЕРШа" регулярно, каждые две недели, а позже - раз в два-три месяца, будут ночью присылать за мной машину с конвоем из двух автоматчиков? Под конвоем увозили и допрашивали всю ночь напролет. От ослепляющего света юпитеров слезились глаза, было жарко, и я не мог разглядеть лица допрашивающих. Все допытывались: какое задание я получил в плену? Я, кавалер трех орденов, включая орден Славы, пять раз раненый в боях - немецкий агент!? Утром отпускали, а через пару недель все повторялось. Продолжалась эта пытка вплоть до того, как отдал богу, а, вернее сказать, дьяволу, душу "великий вождь всех народов"...
Из сарая мы перебежали в гумно. Там было несколько женщин, которые в испуге запричитали: «Господи, откуда вы явились? Не накликать бы ненароком беду. Ребятушки, здесь опасно скрываться». «Это почему же?», - спросил Михаил. «Со всей деревни сюда в гумно сбегаются куры, клевать зерно», - ответили одна из крестьянок. И, видя наше недоумение, добавила: «Так немцы сюда повадились кур стрелять». Пока мы стояли в нерешительности и думали, что делать, одна из женщин принесла большую сковороду картошки. Мы глотали ее, не разжевывая.
Выяснилось, что мы оказались в деревне, где расквартировался батальон германской армии, где столбы и стены изб были обклеены листовками, в которых сообщалось: за помощь бежавшим из плена и окруженцам - расстрел всей семьи... По совету женщин, мы спрятались в овине, а через пару часов услышали там тихий мужской голос. Человек сказал, чтобы мы его не опасались. Он пришел нам помочь, только вчера и его сын вернулся из плена. Когда стемнело, мужчина повел нас к себе домой, где хозяйка нас хорошо накормила. Мы сменили солдатскую форму на обычную крестьянскую одежду, долго сидели, разговаривали и наконец улеглись спасть. После всех кошмаров это была первая ночь на свободе. А хозяин оделся потеплее и всю ночь, притаившись, сидел на крыльце, оберегая нас и себя тоже. Когда утром мы уходили из этого дома, старуха, мать хозяина, перекрестила меня. Меня словно кто дернул, и я ей вдруг сказал: "Бабушка, ведь я не русский". "Я знаю", - ответила она, - "но Бог един!"

ОДИНОКИЙ ВОЛК
В деревне Песочная, в 12 километрах от Жиздры, я расстался с Михаилом. Он решил остаться в "зятьях" у какой-нибудь женщины. Многие, вырвавшись из плена, так поступали. А я, получив от хозяина кусок сала, хлеб, табак и хороший совет, как миновать немецкие посты, двинулся в путь, длиной в целый месяц. На прощанье хозяин мне объяснил, что за деревней - речка, мост взорван, а по ту сторону моста дорога заминирована.
Я вышел из деревни 23-го октября, до моего семнадцатилетия оставалось шесть дней. Благодаря советам хозяина, я, благополучно обойдя посты, вышел из деревни. Когда рассвело, в лесу увидел двух окруженцев, сидящих у костра. Они подтвердили, что за мостом минное поле. Там лежал труп крестьянина и лошадь с разбитой телегой. Другой дороги не было: или назад в плен, или через минное поле. Я сидел и думал, что делать? Пойти на риск или нет? Старался вспомнить, как наши саперы закладывали мины, а мы, взвод полковой разведки, их прикрывали. Тропу для прохода минеры отмечают своеобразно: то щепочкой, то камешком. Но одно дело видеть их работу, и совсем другое - пройти по минному полю свыше 500 метров. Долго сидел, потом встал и пошел. Никто меня не удерживал, не отговаривал, окруженцы лишь сказали: "Смотри, парень, мины противопехотные". Я знал, что эти невзрачные деревянные коробочки бывают двух видов: нажимного действия - это когда на нее наступит человек, и натяжного - когда тонкая проволока или нитка от взрывателя привязывается к чему-нибудь: зацепи эту ниточку даже воробей - грохнет взрыв. Очень осторожно перешел взорванный мост и остановился, ощупывая глазами каждое бревнышко, щепочки, камешки. Дожди обнажили некоторые мины, смыв верхний слой земли, которым их замаскировали. Мои первые шаги были между мин. Заметил противотанковые мины, но они были мне не страшны, так как рассчитаны на тяжесть танка. А вот мины натяжного действия - очень коварные. Я снова и снова сверлил глазами землю, отыскивая место, где поставить ногу. Не знаю, сколько времени у меня ушло на преодоление этой дороги смерти, или "игру со смертью". Несмотря на холод, по спине бежал горячий пот. Я перешел это "поле смерти" и свалился под первым же деревом, сердце от напряжения вырывалось из груди, а ноги были, как чужие. Я лежал под деревом, курил и набирался сил, посматривая на дорогу. Вдруг я увидел, что по ней идут два человека. Они в точности повторяли мой путь: перешли мост, остановились и стали смотреть на эту страшную дорогу. Потом один решился и двинул вперед, а второй остался у моста. Смельчак прошел с полсотни метров. Раздался взрыв... С бугра мне было все хорошо видно. На дороге лежало изуродованное тело. А тот, который стоял у моста, повернулся и пошел назад в деревню...
И все таки минное поле было позади! Много ли найдется фронтовиков, кому повезло так, как мне? Я вошел в лес и взял направление на запад, мысленно ориентируясь на станцию Жуковка, которая располагалась за Брянском. Добраться бы туда, а там мне известны все кусты и тропинки. Но военные дороги не всегда прямые. Прежде, чем добраться до заветной станции, мне пришлось долго кружить по лесу, по хуторам и деревням.
А там, где было жилье, черт знает, откуда набралось столько сволочи: старосты, бургомистры, полицейские. И все ловили окруженцев и сбежавших из плена, расстреливали их на месте или сдавали немцам. За укрывательство или помощь пленным полагалась смерть, в назидание остальным уничтожались сердобольные семьи, а их избы и скот реквизировали в пользу полиции, так что у этих продажных немецких холуев появился стимул, они старались изо всех сил, как цепные псы, хватали каждого.
Но женщины в российских деревнях, несмотря ни на что, помогали скрываться, кормили чем могли, пускали обогреться или на ночь. Я выработал определенную тактику. Осторожно войдя в деревню, я заходил в какой-нибудь дом. Попросить поесть стыдно, поэтому я просил только попить. Но когда хозяйка доставала из печи чугунок и приглашала к столу: картошка, пустые щи, но все горячее, изредка к этому кусочек хлеба (откуда набраться многому, если за сутки через деревню проходили десятки окруженцев и пленных) - отказаться не мог. Ничего хорошего не сулило, если попадал в дом, где осел "зятек" он охранял свое логово, как злой пес. Обычно такой "сторож" даже не пускал на порог. Не вызывая конфликта, я уходил от таких хозяев и терпеливо голодал.
Опасность я чувствовал на расстоянии, какой-то животный инстинкт заставлял быть осторожным, путать следы, отходить, не считаясь с километрами. Немецкие листовки убедительно сообщали о взятии Москвы, Ленинграда, а я не верил и упрямо шел, шел и шел. Напрасными были мои попытки достать хоть что-нибудь из оружия: полиция и население подбирали буквально все. К этому времени я окончательно покончил с детством и поневоле стал усваивать волчьи повадки - не стаи, а волка-одиночки. Спать в лесу под деревом, голодать сутками, а если представлялась возможность, наедаться в запас, чувствовать приближение опасности и уходить, исчезать, как тень...
К вечеру я подошел к Жуковке. Дом, в который я постучался, оказался не совсем удачным: за кусочек хлеба хозяин потребовал мое нижнее белье. Я отдал. Расспросил об обстановке, она оказалась не в мою пользу. В поселке есть большой гарнизон немцев и полиции, кругом они устраивают засады, пешие патрули расстреливают людей на расстоянии, даже без проверки документов. Отдав нижнее белье, я остался в ситцевой рубахе, застегнутой на одну пуговицу, в суконных брюках, на которые были надеты другие, рваные, в заплатах. Вытертый тулупчик прикрывал только живот, а на голове фуражка с огородного пугала. А погода уже была минусовая, дождь пополам со снежной крупой, по ночам лужицы покрывались тонкой ледяной коркой, и в такой одежде холод пронизывал до костей. Ночевать хозяин не пустил, и я переночевал в том месте, где раньше стоял наш разведвзвод, собрав остатки гнилого сена и ветки. Согревала лишь одна мысль, что до дома по прямой - около ста километров...
Я подошел к шоссе Смоленск-Брянск, нарвал охапку гречихи, взял в руки прут, придумал легенду о пропавшей корове и тронулся к шоссе. На мой взгляд, легенда убедительная, выдавала только стриженная голова. Однако, когда я увидел трассу, волосы зашевелились от страха: два потока немецких войск двигались в разные стороны, один к Смоленску, то есть на север, а другой в направлении Брянска. Колонны передвигались сплошным потоком, без просвета. Пошел сильный дождь, немцы стали натягивать на себя плащ-палатки, а я стоял и ждал. За пехотой пошла кавалерия, и я, выдержав, шагнул в щель между лошадьми и пехотой. Половина шоссе осталась за спиной, никто меня не остановил. По второй половине дороги буксиры тащили подбитые танки. Я проскочил в эту часть шоссе, понимал, что все должен делать очень спокойно, иначе мне конец. Я был, как сжатая пружина.
Дальнейший мой путь лежал до станции Белоглавая. Двадцать два километра я шел по шпалам. Видимость отличная, но никак не мог понять, почему между рельсами и на обочинах так много трупов. Теперь они уже не вызвали дрожи в коленках. Каждый труп, каждый клочок земли ощупывал глазами: искал какое-то оружие. Мне был нужен хороший штык, нож, граната или пистолет, но винтовку я бы не взял, под кожушок ее не спрячешь. Но ничего не нашел. Чем ближе подходил к Белоглавой, тем больше было трупов: в неестественных позах лежали дети, старики, женщины. Узлы развязаны, вещи разбросаны. Тут уже побывали мародеры. Я не мог объяснить причину такого количества убитых. Не дойдя до станции, свернул в деревушку и постучал в крайний дом. В нем оказалось довольно много мужиков, они впустили меня, угостили и стали расспрашивать, какой дорогой я шел. Когда я рассказал про переход через шоссе, про виденные мною трупы, глаза у многих стали "квадратными". Оказывается, недалеко от дома, на возвышении стоял пулемет и немцы расстреливали из него всех, кто шел по шпалам. Вот почему я видел столько убитых. Но на мое счастье пошел сильный дождь, и пулеметчики на какое-то время скрылись в укрытии. Во время разговора с мужиками вдруг послышался шум мотора и выстрелы. Забежавший в дом перепуганный парень крикнул: "Каратели! Всех хватают и стреляют! Бегите!". Все повыскакивали из дома и бросились в сторону леса. А я опять, зажав в кулак свои нервы, медленно пошел в противоположную сторону, к лугу. Там лес далеко и каратели точно свои посты не расставили. А вся сторона, примыкавшая к лесу, была оцеплена. И я слышал оттуда автоматные очереди без остановки. Я уходил не спеша, поминая добрым словом своих недавних товарищей-разведчиков, они научили меня многому. Много позже я узнал, что в тот день каратели застрелили 25 человек, взятых в деревне и пойманных у леса. К расстрелу приговорили пять семей местных жителей, а несколько человек для устрашения повесили, не разрешив их сразу похоронить...
И вновь смерть миновала меня. Я шел и думал, сколько же может везти, много ли у меня этого счастья? И будет ли когда-нибудь конец облавам и расстрелам? Я сделал большой круг, пока добрался до станции Клетня. За ней еще несколько раз чудом проскользнул через кольцо карателей. Оставалось двадцать пять километров до Прыщи, и я задавался вопросом, кто и что меня там ждет? Щемящее чувство неизвестности меня подгоняло. Все знакомые места: вот уже Лутня - в двенадцати километрах, Новожеевка - в семи, Полипоновка - в одном километре. Я видел школу, где проучился семь лет. Зашел в первый дом в Полипоновке, и меня предупредили, что в Прыщу нагрянула полиция. Переждав в кустах, пока полицаи укатили из деревни, я тропинками подошел к родному гнезду. Мое волнение было не передать словами. Постучался... и дверь открыла незнакомая женщина, она сказала, что мои родные уехали. Еле живой вышел во двор, забился в темный угол и заплакал. Все мои кошмары, все несбывшиеся надежды, все пережитое излились в этих слезах. В полной темноте эта женщина нашла меня, стала успокаивать, повела в дом. Чем она могла мне помочь? За ее юбку уцепились двое малышей. Я снова стал расспрашивать, что она знает, что слышала от соседей о моих близких? … Прошло много лет, чего только я не предпринимал, но так и не смог узнать, где и как погибли мои мать, отец, сестра и брат... Но память не дает мне покоя...
В Прыще хозяйничали немцы, помогала им местная полиция. От одной этой мысли, что дожили до такой обстановки, можно было сойти с ума. А слух о том, что я вернулся, уже гулял по деревне. Мои школьные товарищи вели себя по-разному. Одни выжидали, что будет дальше. Другие хотели схватить меня и выдать немцам. Третьи, их было немного, прибежали предупредить меня о существующей опасности. Наша семья жила в русской деревне много лет и со всеми ладила. В радиусе двадцати пяти километров второй такой еврейской семьи не было. Но меня очень тревожило, как теперь, в экстремальных условиях, будут развиваться события? Ведь ситуация была не в мою пользу: наш сосед, с которым отец поддерживал хорошие отношения, стал начальником полиции (в мирное время числился штатным колхозным пастухом), а колхозный бригадир, бывший коммунист, оказался бургомистром. Нашлось еще немало гадов...
Рядом с нами жил кузнец дядя Петя. Я дружил с его сыном, который однажды показал мне саблю времен Гражданской войны, спрятанную отцом. За две пачки махорки, которые я стащил у отца, дядя Петя отрубил для меня кусок клинка, оставив от рукоятки с полметра. Он обточил этот клинок с обеих сторон, клинок получился острым как бритва и я спрятал его в нашем сарае. И как только мне сказали, что ко мне придут гости, я достал клинок из тайника в сарае и сунул под "шубейку". Пришли трое во главе с парнем по кличке Дикий (он учился на два класса старше), когда-то мы с ним часто дрались.
Я видел, что незваные гости приготовились меня схватить, но был спокоен, моя рука лежала на рукояти клинка. Первый, подошедший ко мне вплотную, получил хороший удар плашмя по голове и упал, а двое других рванули из избы. Дикого я тогда не достал, но вдогонку пообещал еще встретиться с ним. (Когда он стал полицаем, я уже был в партизанском отряде и все-таки всадил в него пулю, а его хату и все постройки пустил по ветру). А в тот день "незабываемой встречи", это была первая ласточка в длинной цепи моей мести за гибель родных, за мое сиротство, обернувшееся неприкаянным одиночеством...
Нужно было срочно уходить, но куда? Надежды на встречу с родителями не было ни малейшей. Я ушел в лес, а оттуда ночью явился в деревню Крестовая, к друзьям. Они меня приняли, накормили, уложили спать, развесив сушить мою промокшую одежду. В душе я был благодарен своим товарищам. Они рисковали не только своими жизнями, но и жизнями всех своих близких. В таких необычных условиях и проверялась настоящая дружба. Перед рассветом я должен был уйти. Меня щедро снабдили хлебом, салом, махоркой и сырой картошкой. Чуть свет я встал и отправился в неизвестность...
Лес я хорошо знал на много километров вокруг, знал все тропы через топкие болота, где один неосторожный шаг в сторону и конец. На одном болотном островке развел бездымный костер и сел думать, что делать дальше? Решил идти в школу к своему классному руководителю Иосифу Павловичу Молоткову, он был другом моего отца, и на уроках всегда красиво говорил о долге защищать Родину. Надо сказать, что встретил он меня хорошо. Вероятно, чтобы усыпить мою бдительность, Молотков предлагал заманчивые планы создания партизанского отряда. Но когда я вышел на улицу покурить, жена другого учителя сказала мне, чтобы я немедленно уходил: "Это почему же?", - удивился я. "Э-э, парень, ты Иосифа Павловича не знаешь". "Неужто и он продался немцам?" "Так Молотков уже послал за полицией", - шепотом призналась мне соседка. - "Не ты первый. Двоих человек он уже выдал". "Спасибо вам", - с благодарностью произнес я, и, не заходя в дом, снова ушел в лес. Сразу скажу о конце этого человека. При нападении партизан на полицейский гарнизон в Прыще (я в этой операции не участвовал) Молотков оказался среди обороняющихся полицаев. В него стреляли и тяжело ранили. Он скрылся, и, по-видимому, где-то сдох...
По дороге в лес меня одолевали невеселые мысли. Я начал приходить в отчаяние. Кому верить? Силы мои, моральные и физические, подходили к концу. Я уже думал о том, чтобы явиться в полицию и закончить там свою жизнь, взяв с собой на тот свет одного врага. Но у меня был добрый клинок, и отдать свою жизнь за одного лишь предателя я считал недостаточно. Голова была занята этими мыслями, и я не сразу заметил человека, стоявшего у самой кромки леса. Он был одет в гражданскую одежду, на ногах лапти. Когда мы разговорились, он сказал, что в кустах сидят его товарищи, и они хотели бы со мной побеседовать. Был он без оружия, а у меня под кожушком клинок, который придавал мне уверенности, но эта уверенность вышла мне боком. Для меня, столько повидавшего, такая доверчивость была непростительной глупостью. Когда мы прошли по лесу полсотни метров, я увидел группу людей, прислонившихся к деревьям, и у каждого винтовка. Я поздоровался, начался разговор о местности, а "лапотник" вдруг сказал: "Вот что, поговорили и хватит". И стал стаскивать с меня ботинки. Я вначале подумал, что это шутка, но когда он стал развязывать шнурки, то понял, что тут не шутят. Я толкнул его в сторону. Тут же один из стоявших клацнул затвором, загоняя патрон. "Лапотник" силой снял мои ботинки, оставив свои лапти. Он хотел снять с меня и суконные брюки. Сопротивляться было бесполезно: второй держал винтовку на уровне моего живота.
Я стал просить этих людей взять меня в группу, объяснил, что сам местный, бежал из плена, знаю в округе каждую тропинку. Признался, что у меня есть клинок. И тогда этот подлец сразу же повесил его себе на пояс. Один из группы что-то сказал в мою пользу, но "шестерка" его перебил и стал требовать мои брюки. Я предупредил, что брюки с меня живого они не снимут: терять мне было нечего, я ругался с этим подонком, как мог, а остальные безучастно стояли и разговаривали между собой. Потом "шестерка", а вид у него был холуйский, примирительно сказал: "А теперь иди. Только не наведи на нас полицию, мы на задание идем..." Я рассмеялся ему в лицо, сказав, что не тронусь с места, так как он выстрелит мне в спину. Тогда вмешался старший по возрасту: "Честное слово солдата, стрелять в спину не будем, но ты должен уйти первым". Я зло крикнул ему в лицо: "Но солдаты не грабят солдата и не отбирают последнее оружие!" Вместо ответа он подошел ко мне и сказал: "Идем". Несколько метров мы прошли вместе, и я понял, что смерть меня и на сей раз миновала. Выстрела в спину не последовало, все обошлось. Но я был в отчаянии... И все-таки мне повезло.
Решил сделать еще одну попытку найти партизанский отряд. Я слышал, что партизаны бывают на хуторе Мастицком. На этом хуторе у меня были друзья - братья Моисей и Николай Давиденко, с последним я учился в одном классе. Ноги сами привели меня к Николаю. Как говорят, свет не без добрых людей. Меня накормили, я помылся в истопленной русской баньке. Нашлась какая-то обувь для меня. И главное - подтвердилось, что на хутор заходят партизаны. Я стал ждать удобного случая: на день уходил в лес, а ночью возвращался в дом на ночлег. Наконец однажды ночью в дом к братьям пришла группа партизан. Отец Давиденко стал им рассказывать обо мне. Я тоже начал проситься в отряд. Пришедшие сказали: "Вот что, мы ничего не решаем. Пошли с нами, а там командир разберется". Я вышел из дома и встал в строй, боясь поверить в свое счастье, но торжествовал я преждевременно. Командир дал приказ рассчитаться по порядку. Один номер оказался лишним. Прозвучала команда, я сделал шаг вперед и по всей форме кратко доложил о себе, попросив принять в отряд. Но командир отказал, перечить было бесполезно. Группа ушла, а я опять остался дрожать от холода и обиды.
Пока клинок был под рукой, я чувствовал себя хоть чуть-чуть спокойнее, а теперь все было так плохо, что не приведи Бог. Но надежды я не терял. Мне стало известно, что из Прыщи в лес ушел наш знакомый, дядька Прокоп. Он был пожилым инвалидом с одной рукой и до войны дружил с моим отцом. И вот в одну из ночей на хутор Мастицкий вместе с партизанами пришел дядька Прокоп. Я стал просить его поручиться за меня. Командовал этой группой Анатолий Иванович Азернов. Вот они-то и взяли меня в отряд. Произошло это темной, осенней, очень холодной ночью, 29 ноября 1941 года.
Помню все, словно это было вчера. Я был почти босой, плохо одетый, но человеческое отношение согревало. На хуторе у партизан находилась база для передышки. Они пришли ночью, чтобы вымыться в протопленных для них банях. После бани все, в том числе и я, ушли на свою стоянку в лес. Так прошла первая ночь среди боевых товарищей, вместе с которыми мне пришлось плечом к плечу воевать целых 22 месяца. И жить в дружбе, взаимовыручке, делить кусок хлеба, кристаллик соли и обойму патронов. А сколько было походов, боев, ранений, смертельно опасных ситуаций! Разве все перечтешь?..

ПЕРВАЯ ЗАРУБКА
Утром, проснувшись в землянке, я стал прислушиваться, присматриваться. Все было внове. Пришел командир группы Анатолий Иванович Азернов, позвал меня с собой. Присели на поваленное дерево, и он стал меня расспрашивать, где родился, где воевал, в каком концлагере был. Рассказал ему все, как было. Подошел дядька Прокоп, сел рядом и тоже включился в беседу. Так я познакомился с командиром группы. Азернов был старшим сержантом кадровой армии, служил то ли в кавалерии, то ли в артиллерии на конной тяге. Он очень любил лошадей, носил шашку, шпоры, был весь перетянут ремнями и владел единственным в отряде автоматом ППШ. Анатолий Иванович был среднего роста, волосы русые, характер веселый, открытый, но когда нужно - крутой. Азернов умел расположить к себе людей, а, главное, умел думать и смотреть вперед. Именно он организовал партизанскую группу из окруженцев, военнопленных и местных жителей. Начальником штаба у него был Алексей, тоже кадровый военный, очень подвижный и энергичный, но его армейское звание было не выше старшины. На должности комиссара группы оказался работник Ершичского райисполкома Рыков, мужчина лет сорока.
Меня отправили во взвод Михаила Хохлова. Народу тогда еще было мало, взвод оказался просто номинальной единицей. Жили в землянке, вырытой на бугре в густом ельнике. Пятнадцать ступенек вниз, маленькое окошко. Внутри стоял стол, на котором находилась пишущая машинка. Временами за ней сидел Исаак Кашепаве, выпускник и аспирант исторического факультета МГУ, еврей из-под Севастополя. Это был "мозговой центр" группы: он постоянно сочинял листовки, призывающие к борьбе с врагом и вселяющие веру в победу, до которой было еще ой, как далеко. Листовки бойцы разносили по селам и хуторам. Вскоре мы с Исааком подружились, несмотря на разницу в возрасте и образовании. В землянке стояла маленькая, сложенная из кирпича печка, от стены до стены - нары. Вокруг землянки росли молодые елки со спиленными верхушками, на них висели свиные туши. Кто хотел есть, подходил, отрезал кусок и поджаривал на шомполе в печке. На выходе, у верхней ступеньки - пирамида с оружием. Я нашел там винтовку с разбитым прикладом, связал веревкой, но знал, что годится она на один-два выстрела. Были бы гвозди или шурупы, ее можно было бы починить, но где их найдешь в лесу? Мне была ясна первоочередная задача: оружие надо добывать в бою. Анатолий Иванович сказал, что в операциях я сначала участвовать не буду, нужно ко мне присмотреться. Но вскоре мне дали буланого жеребца, на котором я начал выезжать на задания.
Хорошо помню мою первую операцию. Мы выехали втроем на санях, в которые был запряжен Буланый. Старший - Вася Барыбин, бывший артиллерийский командир, очень спокойный и уравновешенный человек, ростом под 190, кулаки величиной, как голова ребенка. С ним я всегда чувствовал себя спокойно, хорошо. Действовал он расчетливо, приказы отдавал четко, словом, военная косточка.
В период создания отряда командование приняло правильное решение - очистить прилегающие деревни и хутора от полицаев, старост, бургомистров, скрытых и явных предателей. Некоторых нужных людей заставляли работать на отряд. На этот раз нужно было взять начальника полиции, зверствовавшего в нескольких деревнях. Ребята сделали засаду в доме, в котором он жил, а я, замаскировав сани с буланым жеребцом в сарае, спрятался за углом соседней хаты, держа под наблюдением и лошадь, и входную дверь избы, где засели партизаны. Спустя час вижу: крадется человек с винтовкой в руках и устраивается напротив дверей, ведущих в дом. Я понял, что он ждет, пока кто-нибудь выйдет. Засел он от меня в метрах пятнадцати-двадцати, и когда перестал двигаться, я прицелился и спокойно выстрелил. Голова его разлетелась, словно спелый арбуз. По-видимому, пуля была разрывная.
Я подбежал к нему и схватил винтовку, ребята тоже выскочили из хаты. Василий, еще не видя убитого, спросил: "В чем дело?" Я показал на труп человека, на рукаве которого была повязка "шуцмана". Василий быстро все понял, пожал мне руку и сказал: "Молодец, винтовка твоя! Заработал честно в бою..." А бой-то оказался коротким, всего один выстрел. Так я добыл себе винтовку, а взятую из пирамиды поставил обратно. Анатолий Иванович позже меня похвалил, а я был очень рад, что мой первый выстрел не пропал даром и сделал на прикладе первую зарубку. На подобные операции каждую ночь выезжали две-три упряжки саней. О делах группы заговорил народ, и скоро в нашей землянке стало тесно спать. Теперь на нарах мы спали на боку, поворачиваясь по команде.

ПАЛАЧ
Не могу умолчать о моем командире взвода Мишке Хохлове, родом из донских казаков. Это был в прямом смысле слова палач, сволочь, жаждущий человеческой крови. До сего дня не могу без содрогания вспоминать его рожу с оскалом хищника: ястребиный нос с горбинкой, чуб на левую сторону, лицо побитое оспой и глаза с желтоватым блеском. Перетянутая ремнями спортивная фигура, пружинистая походка хищного зверя. В ярости на его лице появлялась маска бешенства, было страшно и омерзительно смотреть. Стрелял он только в голову, после чего его лицо меняло свое выражение - становилось умиротворенным. Исаак Кашепаве как-то в минуту откровенности рассказал, как он попал в отряд, и какое испытание устроил ему Мишка.
В деревне Прыща жил фельдшер, который сделал перевязку раненому полицаю. За это Мишка-Палач приговорил фельдшера и его сына к расстрелу, их взяли и привезли в лес. Мишка вытаскивает пистолет, подает его Исааку и приказывает стрелять. Сын просит за отца, отец за сына, а Исаак, человек интеллигентный до мозга костей, стоит и не может поднять пистолет. Хохлов достает второй ТТ и хладнокровно убивает сначала сына, потом отца. От этой сцены Исаак чуть не сошел с ума, а Мишка, забрав у него пистолет, сказал: "Вот так надо. Второй раз я тебе не прощу..."
Между тем отряд рос, люди приходили каждый день. Если новый человек попадал к Мишке Хохлову, то он был обречен. Мишка всегда находил криминал и доказывал, что новичка подослали немцы. Даже если человек предъявлял партбилет, это не спасало его от смерти. В отряде появилось выражение "увести в караульное помещение". Это означало, что надо отконвоировать к месту расстрела. Исполнитель был всегда один - Мишка, но нашлись у него и последователи, один из самых подлых - Генка Шишкин. Он выпрашивал для себя жертву и собирал желающих посмотреть на расправу. Однажды привезли из Прыщи знакомую девушку, мы в деревне жили с ней по соседству. Она была чуть старше меня, красивая, статная, но как говорят в народе "с ветром в голове". Ее вина - гуляла по деревне под руку с немецким офицером и носила его фуражку. Тогда таких называли "немецкая подстилка". И приговор ей вынесли однозначный - расстрел. Когда она узнала об этом, то стала плакать, просить, чтобы ей подарили жизнь еще хоть на одну ночь. Я ничем не мог ей помочь, она сама была во всем виновата...
На казнь собрались "любители", заставили ее раздеться догола. Она так кричала, что я ушел далеко в лес, чтобы не видеть и не слышать ничего. Наконец, прогремел винтовочный выстрел и два пистолетных, и ее не стало. Из винтовки стрелял Генка, а добивал, конечно, Хохлов. Не могу объяснить, почему ему все сходило с рук. Ни Азернов, ни комиссар никаких мер к нему не принимали, вероятно, прощали все, потому что в бою Хохлов был по-настоящему смел.

ОСВОБОЖДЕНИЕ ЗАЛОЖНИКОВ
Наши действия против полиции приняли массовый характер. Вскоре там поняли, что дело не шуточное, и приняли свои меры. Выбрав удачную ночь, около сорока полицаев совершили налет на хутора Мастицкий, Лузганки, на деревни Малаховка и Полипоновка. Каратели захватили более пятидесяти местных жителей в заложники и объявили, что если в течение трех суток они не выдадут место партизанского лагеря и людей, активно помогающих партизанам, всех их расстреляют. Людей заперли в сарай, родных и близких к ним не подпускали, не давали ни глотка воды, ни крошки хлеба. Вокруг сарая все время держали сильную охрану.
Как только эта весть дошла до отряда, командир собрал всех на совет. Кроме того, разведка донесла, что в Прыще собираются на свое совещание полицейские из окрестных деревень. Замысел был прост: на пяти санях по 4 человека на каждых, въехать в Прыщу под видом полиции. Меня на эту операцию не взяли, так как в Прыще меня могли сразу опознать. В группу входили Барыбин, Хохлов, Паша Черный и другие. Надев форму и повязав нарукавные повязки "шуцманов", ребята отправились на задание. На санях подъехали прямо к зданию, где "заседали" полицейские. Анатолий Иванович был в немецкой форме, он подошел к часовому у крыльца и стал ругать его по-немецки. В это время ребята окружили здание и дали знак командиру. Азернов автоматной очередью убивает часового, а партизаны врываются в здание, и прежде всего в ту комнату, где стояла пирамида с оружием. В окно влетела граната, а потом стал "работать" Паша Черный со своим ручным пулеметом. Скоротечный бой закончился минут через двадцать. Те полицаи, кто остался жив, стали выпрыгивать в окна, но попадали под пули залегших партизан. Далеко никто не ушел. Собрав оружие и боеприпасы, сняв с убитых одежду, группа двинулась к заложникам. Охрана уже разбежалась. Сбили замки, и измученные голодом, жаждой и неизвестностью люди бросились обнимать освободителей. Вся молодежь поехала в наш лагерь, пришлось срочно строить вторую землянку, ее строили недалеко от первой, но в другой стороне. Около первой было столько трупов, что когда начал таять снег, все пришли в ужас. Это были трупы невинных людей, пришедших в отряд, но застреленных палачом Хохловым.

КОНФЛИКТ С ПАЛАЧОМ
Однажды, когда мы возвращались с ночной операции, я вел первые сани, в моей упряжке ослаб чересседельник. На мое "счастье" в санях сидел Хохлов. Чтобы подтянуть чересседельник, пришлось остановить лошадь, другие сани обошли меня. Мишка стал кричать и требовать, чтобы я выехал во главу колонны. Но дорога была узкая, и, сверни я для обгона в сторону, лошадь бы неминуемо загрузла или напоролась бы в кустах на острый сук. Палач рассвирепел, выхватил пистолет и стал орать, что сейчас убьет меня.
Я только успел сказать: "Командир, загубишь Буланого..." В ответ он загнал патрон в ствол и с дикой матерщиной навел пистолет мне в голову. Но я не сворачивал. Скорее всего, он всадил бы в меня пулю, но Вася Барыбин выбил пистолет из рук разбушевавшегося Хохлова и стал, как бы шутя, с ним бороться... Когда мы подъехали к лагерю, Хохлов на ходу спрыгнул с саней и прошипел: "Ты у меня еще запомнишь!" А Барыбин сказал мне шепотом: "Мы с тобой теперь по нулям". Василий намекнул на мой первый выстрел, который спас ему жизнь во время засады на начальника полиции: ведь выйти из дома и попасть под пули полицая должен был он.
Запомнил я еще одну неприятную для меня вспышку гнева Хохлова. Мы выносили из мельницы мешки с мукой. Подходишь, два человека кладут тебе на плечи мешок с мукой, ты поднимаешься вверх по ступенькам к саням. Там два человека мешок снимают в сани, а ты - бегом за следующим мешком. Большой мешок муки ребята еле подняли и, когда положили мешок мне на плечо, я не устоял и упал. Мишка только и ждал этого момента. Снова мат и за пистолет. Спас меня Паша Черный, сказав: "Что ты орешь на пацана? (Я был в отряде самый младший). Этот мешок даже я не подниму, это же чувал с меня ростом!" Два человека потащили мешок наверх. После этого случая я стал искать возможность всадить в Мишку пулю, а самому уйти в другой отряд. Выручил Анатолий Иванович. Как-то днем он приехал к нам в землянку, вызвал меня и комиссара на улицу. Он сказал, что нужно пойти в деревню, где живет семья комиссара: узнать как они, передать какое-то сообщение (сейчас уже не помню, какое). Идти нужно без оружия, под видом пацана, который ищет свою корову. Исаак отпечатал справку, шлепнул печать - и готово. Деревня называлась Лужная и находилась где-то в ста километрах от нашего лагеря .
До опушки леса меня подвезли, а дальше пешком. Взял большой кусок сала и хлеба, маленький ножик, кресало для огня - и в путь. В этой же деревне жила сестра моей мамы тетя Эстер с мужем Исааком, знаменитым на всю округу сельским кузнецом. С ними жила дочь Соня с ребенком, ее муж, начальник погранзаставы на западной границе, погиб в первые дни войны. И брат Гриша, старший политрук, тоже погиб еще в июне на границе. И еще была маленькая девочка Зина. Я шел туда с надеждой: а вдруг и мои родные еще живут в Лужной. Зайдя в деревню, я первым делом нашел их дом, семья тети Эстер была на месте. Было много слез, разговоров, но о моих они ничего не знали.
В это время в деревню заехали немцы: им срочно нужен был кузнец. За Исааком пришел полицай, хороший мужик, и позвал его в кузницу. Я тоже пошел, чтобы помочь дяде как молотобоец. Когда дядя закончил работу, в качестве благодарности немец сказал, обращаясь к нему, чтобы он срочно уезжал, так как на днях в Лужную придут каратели и будут уничтожать всех евреев. Семью нашего комиссара я нашел на другой день. Его жена очень обрадовалась, узнав, что муж жив, рассказала, как они живут. Потом спохватилась, хотела написать письмо мужу, но я отказался его брать, так как попадись я в лапы полицаев, такая улика могла бы меня разоблачить...
А мне надо было возвращаться в отряд. Я стал звать с собой сестру Соню, она была фельдшер по специальности, нужный партизанам человек. Тетя Эстер просила ее, чтобы она пошла со мной, но дядя Исаак был против и упорно твердил: "Уезжать нам некуда и не на чем. Что суждено, того не миновать..." Я распрощался с ними и ушел следующим утром. Чувствовал, что больше их не увижу. Были слезы, плач, как на похоронах...

ПО КРОВАВОМУ СЛЕДУ КАРАТЕЛЕЙ
Начало января 1942 года. Возвращаюсь из Лужной. Обратный мой путь лежал по безлесному, прилегающему к Белоруссии району. Кругом снег, кое-где росли редкие деревья и кустарник. Следующая деревня - Кузмичи. Подойдя поближе, услышал выстрелы, дикие крики женщин, лай собак и понял, что это "работает" карательный отряд. Что делать? До спасительного леса десятки километров, а кругом чистое поле, глубокий снег. Поравнявшись с первой избой, наткнулся на выскочившую мне навстречу старушку. Всплеснув руками, она запричитала: "Сынок, куда ты идешь? Там же стреляют. Пойдем, я тебя спрячу от этих супостатов..." Прятаться было бесполезно: знал по опыту, каратели обшаривали все углы, сеновалы, чердаки. "Бабушка", - ответил я ей, - "лучше проведи меня через деревню. Если меня найдут у тебя в доме, всю семью срубят под корень, а хату сожгут". Старушка заколебалась: "А что я скажу, если нас остановят?" Мой вариант ее явно не устраивал, но я видел, что она хочет мне помочь. "Скажешь, что я твой внук", - подсказал я. - "А сестра живет на другом конце деревни. Она заболела, а я пришел позвать тебя, чтобы ты ее полечила. Может, банки поставишь..." Бабушка подумала, перекрестилась сама, потом перекрестила меня и окрепшим голосом сказала: "Пойдем, сынок, может, правда, пройдем..." И мы пошли.
На мостике стоял изрядно выпивший полицай. Он остановил нас, старушка стала рассказывать ему нашу версию, а его от хмельного бросало во все стороны: он то брал винтовку в руки, то одевал ее на плечо. Наконец махнул рукой и крикнул следующему часовому, тоже пьяному: "Пусть идут, это свои!" ... Старушка взяла меня за руку, идем, а конца деревни не видно. На улице трупы, женщины в изорванной одежде, на воротах - только что повешенные еще дергаются в петлях люди.
Мы идем среди этого дикого кошмара, от часового к часовому, и они передают нас как эстафету: "Эти свои, пусть проходят!"... Не приведи Бог, еще раз испытать подобное. Повалил снег, ветер раскачивал повешенных, а мы все идем и идем. И вот, наконец, край деревни. Все позади... Осталась за спиной деревня с выстрелами и воплями, раздирающими сердце. Эта старушка спасла мне жизнь. Я знаю, что ее давно уже нет на свете, но пусть ее душа упокоится в раю!
Шел быстро, к вечеру добрался до деревни, где уже побывали каратели. Еле пустили переночевать. Хозяйка со слезами рассказала то, что я уже видел сам. Трупы подобрали, в избах вой и плач. Кое-как заснул голодный и рано утром снова в путь. Снег, ледяной ветер в лицо, плюнешь - и на землю падает ледяной шарик.
Впереди деревня Жарынь. Как оказалось, здесь разместился сильный гарнизон полиции, но мороз держал всех по избам. Зашел в дом: чисто, пахнет картошкой с мясом, горит лампадка, под образами благообразный старик читает вслух Библию. Чисто одетая старушка с платочком на голове стоит рядом и бьет поклоны об стол, на котором лежит большая пышная булка хлеба. Сглотнул слюну во рту и подумал, что здесь дадут поесть. Попросил напиться. Дед усадил меня за стол, а сам продолжает читать Библию. Я так и сяк даю ему понять, что хочу есть, а он мне неожиданно: "Иисус Христос накормил пять тысяч человек одной булкой хлеба". А я ему в ответ: "Но ты-то, дедушка, не Христос, можешь дать голодному кусок хлеба?" "Вот оно что! Хлеба захотел", - и старик с недоброй усмешкой показал в окно на хату стоящую рядом». - "А там начальник полиции живет, а рядом с ним староста, да напротив бургомистр. Так что, иди с Богом..." Это я и сделал без лишних слов, не вступая в перепалку.
Летом мы с боем брали эту деревню, перестреляли тридцать пять полицаев, в том числе трех сыновей этого старика. Бой на нашем фланге закончился, слева еще продолжалась стрельба. Я зашел в знакомую избу, и старик меня сразу узнал, засуетился. Я напомнил ему Иисуса Христа и тот студеный зимний вечер, когда он меня, голодного, выгнал из дома. Дал ему хорошего пинка под зад, бутыль керосина об пол, прикладом вышиб рамы и поджег все. Та же участь постигла и дома бургомистра, и дом начальника полиции - весь этот змеиный угол превратили в пепел. Но это случилось уже летом, когда в отряде было более 300 бойцов. А сейчас я вышел из деревни голодным.
Ветер в поле разгулялся, завывала вьюга. Вдруг из снега показалась голова лошади, легкие сани. В санях сидели трое хорошо одетых, вооруженных человека, крепко выпивших. Начался допрос. Один процедил: "Да что с ним говорить. Вот я его сейчас..." Достал винтовку и загнал патрон в ствол. Другой кричит: "Да отпустите хлопца!..." Я рассказываю о своей деревне, называю фамилии. Так продолжалось минут двадцать, и, наконец, они сказали: "Иди, хлопец". Я спросил на деревенский манер: "А вы не стрельнете в меня?" Они расхохотались, и лошадь тронулась с места. Я спешил быстрее спрятаться за пелену снега, но выстрел все же прозвучал. Что меня спасло? Они были пьяные, снег и ветер дули им в лицо, а застоявшаяся лошадь взяла разбег. А главное, я каждой своей клеточкой научился предчувствовать опасность. Пуля пролетела рядом, я бросился на землю, второго выстрела не последовало.
Пролежав некоторое время не шевелясь, пока сани не скрылись за снежной завесой, поднялся и побежал, чтобы согреться. Впереди, в десяти километрах, меня ждала деревня Крестовая и истинные друзья. Нашлись и миска горячих щей, и кусок хлеба, и место на теплой печке. И это несмотря на расклеенные полицией листовки о каре всей семье за укрывательство евреев и партизан. Я рассказал им о встрече с троицей в санях, они с трудом поверили. Это была самая свирепая верхушка: начальник полиции с двумя своими главными подручными. Ими в Крестовой матери пугали детей. Эти трое расстреливали окруженцев, грабили местных, насиловали женщин, издевались над людьми, не взирая на возраст. Мои товарищи удивились, что я вышел из этой встречи живой. Но есть на свете Бог, и у нас состоялась вторая встреча, которая закончилась для этой троицы плачевно. Но к этому я еще вернусь...
Рано утром, еще в темноте, меня разбудили, снабдили продуктами на дорогу и, быстро распрощавшись, я выскочил из дома, чтобы никто не заметил. По льду перешел реку Ипуть и, наконец, вошел в родной дом - в лес. После моего возвращения, отношение ко мне в отряде изменилось в лучшую сторону, даже Мишка-Палач стал на меня смотреть другими глазами. Последнее для меня было очень важно, так как жить и ежесекундно ждать пулю в голову - очень утомительно. За время моего отсутствия людей в отряде прибавилось, и уже во второй землянке теперь спали тоже только на боку. Прибавилось и трупов около первой землянки... Все сходило Палачу с рук, никто не понимал, в чем дело, но все молчали...

БОЙ У ХУТОРА МАСТИЦКИЙ
Разгром полицейского гарнизона не на шутку встревожил оккупационные власти, и они решили для разгрома партизан направить карательный отряд. Слухи бежали впереди карателей, которых насчитывалось 120 человек. Они пьянствовали, насиловали, словом, "гуляли". Это было в середине января 1942 года. Анатолий Иванович попросил меня пойти в Прыщу и узнать все, что можно. В отряде уже была дисциплина, и просьба командира расценивалась как боевой приказ. Пошел в обход, чтобы встретиться с друзьями и получить от них информацию. Через пару часов все данные у меня были: количество живой силы -120, количество саней - 25, оружие - три ручных пулемета и винтовки. В карательном отряде двадцать немцев, остальные - полицаи из местных. Сегодня они гуляют последний день, а завтра атакуют лагерь. Эти данные я доложил Анатолию Ивановичу.
Собрался комсостав и стали решать, как встретить "гостей". Решили, что в полночь 70 человек, в числе их был и я, должны занять позиции возле большого сарая, расположенного вдоль дороги. Анатолий Иванович с автоматом будет на чердаке стоящего у дороги дома (дом Давиденко, в котором я находился до того, как меня взяли в отряд). У нас было два пулемета: за одним Паша Черный, за вторым - партизан, имя которого я уже не помню. Решили бить по первым и последним саням, так как снег глубокий и каратели развернуть сани не смогут. Ждем, уже начало светать, а их все нет. Мишка Хохлов подошел ко мне и говорит: "Хреновый ты разведчик, наверное, и в Прыщу-то не заходил". Я ответил Палачу: "Командир, с начальником колонны я не разговаривал, но мои ребята не должны были подвести". Хохлов ощерился: "Ну смотри, как бы ты крепко не заплатил..." Я промолчал, на душе стало тоскливо. Хотелось курить, но в сарае были щели, и я не мог демаскировать засаду. Била мелкая, противная дрожь, я сжался как пружина, да и другие товарищи нервничали. Наконец, послышались пьяные крики, удары кнутов. Раздалась команда: "Приготовиться! Огонь только после автоматной очереди!" И когда первая лошадь подошла к условленному месту, прогремела длинная очередь из автомата. Заработали наши пулеметы, мы вели огонь, положив винтовки на внутреннюю сторону бревен, стреляли с упора. Падали лошади, немцы, полицаи. Каратели не смогли развернуть сани, чтобы вырваться из пекла.
В это время ездовой из нашей засады не удержал стоявшую в сарае лошадь. Этот эпизод не изменил бы ход боя, но ездовой свалился с простреленной головой. Мишка Хохлов успел и здесь. Бой шел на убыль. Команда: "В атаку!" Мы бросились убивать живых и добивать раненых. Через час все было кончено. Стали собирать оружие, снимать верхнюю одежду с убитых, словом, "собирать урожай". За этот бой я получил благодарность от Хохлова. Трудно сказать, сколько нелюдей я уложил, но не менее пятерых. Это была малая толика расчета за мучения и страхи, за близких и дорогих мне людей. И сейчас передо мной картина боя: залитый кровью большой участок дороги и поля, крики и стоны карателей, предсмертные хрипы лошадей. У нас - ни одной потери, кроме ездового, жертвы Палача. Нервное напряжение спало, мы вздохнули с облегчением, ведь для многих это был первый бой.

УГОЛОВНИКИ
Прошло совсем немного времени, и по отряду пополз слух, что трупы карателей после боя осквернены, но как, кто знал, молчал. Однажды, когда лунной ночью возвращались с задания, лошадь захрапела и не хотела идти дальше. Мы подумали, что где-то рядом стая волков. Это было после недавнего боя. Я присмотрелся - и мурашки побежали у меня по спине. Трупы многих карателей лежали ничком, головы отрезаны и воткнуты в задницы. Картина до того кошмарная и незабываемая, что мы постарались поскорее проскочить это страшное место. Выяснилось, что глумились и надругались над трупами два друга-уголовника. Первый сидел "за мокрые дела" и все звали его "Батька Махно", лет сорока, угрюмый молчаливый, с бандитской рожей. Второй был Костя - церковный вор, веселый и общительный, лет двадцати пяти. Но этим дело не закончилось, они задумали из нашего отряда сделать банду. Решили подговорить Мишку Хохлова и начальника штаба Алексея, чтобы один из них убил Анатолия Ивановича, а другой - комиссара отряда. А потом, обвинив их в убийстве командира и комиссара, самим возглавить отряд, вернее - будущую банду. Но Мишка, а затем и начштаба рассказали обо всем Анатолию Ивановичу Азернову.
Я стоял на посту, когда командир и комиссар остановились возле землянки и долго разговаривали шепотом. Меня сменил другой часовой, я поставил винтовку в пирамиду и вошел в землянку. Вскоре там появились Азернов с комиссаром. Обычно в землянку никто не заходил с оружием, но на этот раз командир был с автоматом на груди, да и пистолетная кобура расстегнута, комиссар тоже был вооружен. Командир начал шутить и в тоже время искал кого-то глазами. Нашел взглядом на нарах Палача и кивнул ему. Мишка подсел к Махно и начал шептаться с ним. Начштаба Алексей тем временем поднял спавшего Костю и тоже что-то ему говорил. Затем вышел из землянки Махно, за ним Палач, который достал пистолет. Костя-вор шел на несколько шагов сзади Палача, за ним Алексей. Двери землянки захлопнулись, через несколько минут на улице прозвучали два пистолетных выстрела, затем еще два. Все, кто был в землянке, бросились к дверям, но Анатолий Иванович крикнул, чтобы все успокоились. Батька Махно и Костя-вор лежали на входе в землянку, а Мишка и Алексей стояли с пистолетами возле пирамиды. Мы все выскочили из землянки без верхней одежды, не понимая, что происходит. Только комиссар и командир стояли в полушубках. Выждав несколько секунд, Анатолий Иванович поднимает со снега кубанку Кости-вора из белого меха (верх у нее был зеленый, крест-накрест красные ленточки) и надевает ее мне на голову. Потом сказал, что теперь все одеты одинаково. "Эти двое", - продолжил он, - "расстреляны по моему приказу. Они готовили покушение на меня и комиссара и хотели сделать из отряда банду..." Азернов приказал оттащить трупы и всем вернуться в землянку, затем сам спустился туда и рассказал партизанам обо всем происшедшем подробнее.
В конце февраля 1942 года командир отряда решил организовать засаду около райцентра Ершичи. На операцию выделили 25 человек. Выбрали удобную позицию, залегли и стали ждать. Я лежал рядом с Азерновым, готовый открыть огонь. Из-за поворота появился тяжелый мотоцикл с пулеметом в коляске. За ним шла легковая машина с четырьмя офицерами, а замыкал эту небольшую колонну еще один мотоцикл с пулеметным расчетом. Когда мы открыли прицельный огонь, первый мотоцикл полетел в кювет. Офицеры выскочили из машины и стали отстреливаться. Анатолий Иванович сказал мне: "Стреляй в того, что ползет по кювету..." Я выстрелил, и офицер уткнулся головой в снег. "А теперь", - приказывает командир, - "ползи к нему, сними с него оружие, забери портфель". Я все выполнил, а ребята тем временем добили немцев, подожгли машину и мотоциклы. Уже в землянке мы с Исааком Кашепаве переводили взятые из портфеля документы. Конечно, перевод был неточным, но кое-что мы все же поняли, помогло знание языка идиш. Это были первые немецкие офицеры, чистокровные арийцы, с которыми мы расправились.

«КОМАНДИР ЛАПОТНИКОВ»
В начале марта сорок второго года к нам в отряд пришла группа из восемнадцати человек, которой командовал Виктор, все ребята были с оружием, из них организовали новый взвод. Почти все бойцы в этой группе оказались обутыми в лапти, поэтому их назвали "взвод лапотников", и это их очень обижало, особенно командира взвода. Однажды на хуторе Лузганки у дядьки Романа собрались все командиры, где изрядно выпили. Начальник штаба Алексей, будучи крепко "на взводе", обозвал Виктора "командиром лапотников". Тогда Виктор, не стерпев обиды, выхватил пистолет и почти всю обойму всадил в грудь обидчику. Началась свалка. Виктора, конечно, хорошенько избили и связанного привезли в лагерь, посадили под арест под охрану часовых. Утром комсостав на своем совещании приговорил Виктора к расстрелу. А вызвался привести приговор в исполнение его лучший друг - палач Мишка Хохлов. А ведь они были неразлучными товарищами, друг без друга есть не садились.
Я стоял у коновязи и кормил своего Буланого кусочками хлеба. Вдруг появился Виктор со связанными руками, а сзади него шел Палач с пистолетом в руке. Остановились около крупа Буланого, и Виктор сказал Хохлову: "Стреляй только в голову". Услышав такие слова, я замер, прижавшись к голове коня. И тут раздался выстрел. Виктор в конвульсии еще бил ногами, а Палач уже стаскивал с него сапоги... За время многочисленных боев, расстрелов, я привык к смертям, к закоченевшим трупам, но этот выстрел Палача долго не мог забыть.

«УБЕРИТЕ МОЮ РАБОТУ»
Заканчивался март. На заснеженных полях появились черные проталины, а в лесу снег еще держался, но очень осел. И вот, однажды, наш взводный Мишка-Палач позвал бывшего председателя колхоза Михаила Коршунова и меня и, показывая на трупы возле землянки, процедил сквозь зубы: "Уберите мою работу..." Убитых было не менее тридцати человек. Мы стояли и думали, как быть: не могли решиться брать эти тела голыми руками, ведь их надо было класть в сани, потом снимать с них. Не было ни рукавиц, ни мыла, чтобы потом вымыть руки. Мы точно знали, что это невинно убиенные, но все равно... Что делать? Я придумал: мы сделали петли из вожжей и привязали их к саням. Коршунов палкой поднимал ноги убитых, а я набрасывал петли. И так мы тащили трупы к давно заброшенной землянке, которая находилась от нашего лагеря километрах в трех. Я вел под уздцы Буланого, а Михаил палкой поправлял труп, если он цеплялся за сук или пень. Жеребец тоже чувствовал мертвых, храпел и рвался из рук, а я, как мог, успокаивал его. На третьей или четвертой ходке нам встретились две женщины из наших хуторов, одна из них была беременная на последнем месяце. Они пекли хлеб, стирали белье командирам, топили бани. Поравнявшись с санями, увидев трупы, они дико закричали, а у молодой начались схватки... Целый день мы вывозили тела расстрелянных Палачом, а потом неделю мыли и оттирали руки золой с горячей водой, и все равно не могли заглушить отвратительный запах и притронуться к еде.

КОНЕЦ ПАЛАЧА
В отряде уже было три взвода, насчитывалось более ста человек. В день 1-го Мая командование решило провести на хуторе Лузганки митинг и парад. В каждой избе накрыли праздничные столы. Первый и второй взводы должны были после митинга строем пройти перед жителями хутора, третий взвод - остался охранять наш лагерь.
А третий взвод, бывшие "лапотники", горел жаждой отомстить за своего командира Виктора. Когда закончилась официальная часть, мы разошлись по избам, выпили. Самогон был из свеклы, очень крепкий, с мерзким запахом. Я его только пригубил. Вышли на улицу. Настроение у всех было отличное, играла гармошка, люди пели и танцевали, забыв на время о кровавых боях, о гибели своих боевых товарищей.
Мишка Хохлов уже был начальником штаба отряда, оставаясь при этом и командиром моего, то есть первого взвода. Ко мне подошел Борис Бушуев, москвич лет тридцати пяти, который должен был в этот момент находиться во взводе, охраняющем лагерь. Он люто ненавидел Палача и сегодня решил рассчитаться с ним. Борис спросил, не осталось ли чего выпить, и я ответил, что моя порция самогонки стоит на столе. Зашли в избу, Бушуев выпил и стал открыто говорить, что должен отомстить Хохлову за Виктора. Я посоветовал не сводить счеты сегодня, хотя Хохлов давно уже живет за чужой счет. Борис похлопал себя по карману и пошел искать Мишку-Палача. А тот сам как из-под земли вырос перед нами. Завязался спор, ребята пытались их разнять, но Хохлов схватил Бориса за горло и потащил в кусты. Сразу же раздались два выстрела, и когда мы кинулись на эти выстрелы, Борис уже лежал с простреленной головой... Палач всегда действовал молниеносно...
Но, видимо, и у самого Бога кончилось терпение, и Он вынес свой суровый приговор подлецу и головорезу... Летом наш отряд вышел навстречу карателям. Замысел был такой: упредить действия врага, в партизанской засаде на главной дороге сосредоточили основные силы, здесь, изготовившись к бою, залегли более 200 человек. Но произошло непредвиденное. Нашелся полицай, который повел карателей по малохоженной тропе, параллельно основной дороге. И вот со стороны карателей раздался выстрел. И эта единственная пуля попала в лоб именно Палачу. Как закончился тот бой, я точно не помню. Когда я вернулся в лагерь (в то время находился на другом задании), то увидел такую картину: Мишка Хохлов лежал мертвый на телеге, а на лицах партизан сияли улыбки. Весь отряд торжествовал, что этого садиста и душегуба постиг такой бесславный конец. Но это было уже летом, а до того времени он еще пролил немало невинной крови…
А в отряде все шло своим чередом: засады, бои, похожие друг на друга. Тактика действий была проверенной. Обычно в засаде пулеметные расчеты находились на флангах и в центре. Партизаны подпускали колонны на расстояние 40-50 метров, а иногда и ближе, и давали два-три залпа. Потом поднимались в атаку - и не было пощады никому! Убивали оставшихся в живых, не щадили раненых. Убивали жестоко: прикладами, ножами, штыками. Под прикрытием пулеметов бой заканчивался, мы собирали оружие, снимали одежду с убитых и быстро уходили. Случались потери и у нас. Своих товарищей мы уносили с поля боя с собой.

«И ВСЮ НОЧЬ ТАМ ПЕЛИ СОЛОВЬИ»
После майских праздников мы поменяли место стоянки. Такого лагеря у нас еще не было. Вместо землянок поставили "чумы", покрыли их еловой корой, внутри сделали нары. Рядом протекала живописная речка Вороница. Ночью вся округа гремела пением сотен соловьев. Вдруг мы почувствовали прелесть и красоту жизни. Самые светлые воспоминания остались об этом лагере. Во-первых, к нам шли люди, отряды уже насчитывали по 3-4 роты. В боях добывали оружие и вступающий в отряд новичок сразу же получал винтовку. Во-вторых, Исаак Кашепаве стал моим командиром отделения. В-третьих, в отряд пришел Тимофей Михайлович Коротченко, подполковник, будущий командир бригады. С ним мы сделали несколько удачных засад, разгромили гарнизон в селе Корсики. Пришел в отряд и Саша Болотов, который представился так: "Инженер по холодной обработке металла, а по совместительству - хлеба и сала". Это был одессит, немного старше тридцати лет, человек поразительно добродушный, полноватый, очень любил плясать "Барыню" с платочком, из песен ему особенно нравилась "Челита", за что он и получил прозвище - Челита. По военной специальности он был минометчиком.
С ним произошел забавный эпизод, который мог закончиться и трагически. В лесу обнаружили ротный миномет, но без прицельных приспособлений, и Саша вызвался их восстановить. Пролетели дни "колдовства" над минометом, наступило время проверки. Все свободные люди собрались на большой поляне. Минометчик настроил прибор, и Анатолий Иванович дал команду произвести пару выстрелов. Первая мина легла в трехстах метрах. На поляне радостные возгласы, смех: шутка ли - в отряде свой миномет. Но после второго выстрела мина вдруг рвется сзади толпы, свистят осколки. Все подумали, не просочились ли немцы через посты. Разведчики доложили, что никого нет. А Челита склонился над минометом и смущенно говорит: "Угол не тот поставил". Его счастье, что никто из партизан не пострадал.
Отряд рос на глазах. Однажды командир нашего отделения Исаак Кашепаве вернулся из штаба хмурый, скомандовал: "Отделение, в ружье!" И мы вышли за территорию лагеря. Правило было такое: задание объявлялось на первом привале, никто никогда не спрашивал: "Куда?". В этот раз задание было паскудным: в одной деревне надо было взять женщину и расстрелять за то, что она работала на немцев.
Исаак спросил: "Кто возьмется за это дело?", но все потупили глаза. Начался поименный опрос, все, в том числе и я, отказались. Молча закурили. Командир сказал, что сейчас поведет всех в штаб и пусть там решают, что делать с отделением, не выполнившим приказ. Положение далеко не шуточное: за невыполнение приказа - расстрел... Выручил всех Грицко Шаповалов, самый старший из нас. Он сказал: "Исаак Григорьевич, я беру это дело на себя..." Мы пошли и нашли эту женщину. Мы были все в немецкой форме, она приняла нас за полицаев, сразу же подала тетрадный лист, весь исписанный фамилиями. Грицко посмотрел на Кашепаве, тот кивнул головой... и раздался выстрел. Никто не думал, что именно Грицко сможет это сделать. Был он отличный пулеметчик, хорошо пел украинские песни, а на вид неказистый: кривоногий, с большой головой. И вот, поди ж ты - выручил целое отделение. Он просил меня быть у него вторым номером. Поучиться у Грицко было чему.

«ЭТО РАБОТА ГРЫЦЯ!»
Будущий командир бригады Тимофей Михайлович Коротченко решил сделать вылазку за пределы контролируемой нами территории. Отобрал из более чем 400 партизан всего девятнадцать бойцов, среди которых было три еврея: Кашепаве, я, и Миша Моисеев (настоящая фамилия Цейтлин, после войны жил в Москве).
Первую засаду сделали на большаке, который вел в райцентр. Коротченко сказал, что здесь немцы замучили молодую учительницу. Мы залегли, а Моисеев-Цейтлин сидел на высоком дереве и наблюдал за дорогой. К концу вторых суток на дороге появилась грузовая машина с пулеметом над кабиной, которая тащила за собой неисправную танкетку. У нас два пулемета, за одним залег Исаак, за другим - Шаповалов. По команде Тимофея Михайловича они открыли огонь. Грицко срезал вражеский пулемет с расчетом, а Исаак водителя автомашины. Мы дали несколько залпов и бросились в атаку. Человек пять немцев были выбиты из машины, остальные остались лежать в кузове. Я взялся за борт, чтобы запрыгнуть внутрь и собрать с убитых оружие, как вдруг машина тронулась и покатилась с горки под уклон, набирая скорость. Машина ушла с трупами, а я еще долго вытаскивал занозы из ладони.
Подобрав оружие, мы тронулись дальше. С ходу расстреляли машину, которая везла почту. Два полицая бросились бежать. Одного догнала моя пуля, другой бежал и петлял, как заяц. Впереди была река, он бросился в воду, а я вслед ему швырнул гранату. Когда тело всплыло, я еще раз выстрелил и пошел назад, подобрав по дороге его оружие...
Шли краем леса. Недалеко от деревни пожилая женщина копалась в огороде. Тимофей Михайлович и его "шестерка" Генка Шишкин подошли к ней. Коротченко знал по-немецки три фразы: "Хенде хох", "Аллес капут" и "Руссише швайне". Он изображал офицера, а Генка его переводчика. Оба, конечно, в немецкой форме. Генка спросил, как называется деревня. "Замощи" - ответила женщина. Генка "переводит": "Господин офицер, докладываю: баба говорит, что эта дарфа называется Замощи..." Коротченко посмотрел на Генку, что-то пробурчал, а мы, стоя за кустами, не выдержали и стали смеяться. Рассмеялась и женщина, поняв, какие мы "немцы", махнула рукой и продолжила свою работу. Отойдя немного, расположились в лесу. Командир решил отправить пять человек и пулеметный расчет в деревню за продуктами. Грицко успел поругаться со своим вторым номером и стал просить, чтобы я пошел с ним. Мне не очень хотелось идти, я уже так удобно устроился, а Грицко не отстает, да еще командир сказал: "Идите уже, а то все проголодались..." Пришлось встать и пойти.
Зайдя в деревню, быстро сориентировались: пошли на дальний конец улицы, где проходила дорога на райцентр. У дороги рос большой куст и стоял сарай, за углом которого мы с Грицко и расположились. Из остатков табачных крошек сообразили одну самокрутку. Стоим, курим. Вдруг увидели на дороге легкую повозку, а в ней три вооруженных человека. Я тут же узнал серого в яблоках жеребца и тех троих полицаев, которые допрашивали, а потом стреляли в меня зимой. План созрел мгновенно. Попросил Грицко, чтобы он, как только лошадь поравняется с кустом, дал короткую очередь, а я в это время буду за кустом. На Грицко можно было положиться, он не подведет. Уже стоя за кустом, вытащил нож и, зажав его в зубах, приготовился к прыжку. И вот лошадь поравнялась с кустом, прогремела короткая очередь, лошадь шарахнулась - в это же мгновенье я прыгнул на возок. Мои ноги еще не коснулись его, а клинок уже торчал в брюхе полицая, правившего лошадью. Второй получил очень сильный удар прикладом по голове и упал на спину, а третий, был настолько пьян, что еще ничего не сообразил. Он упер в свой живот ржавый карабин и пытался передернуть затвор. Удар по голове - и этот потерял сознание. Взяв лошадь под уздцы, я аккуратно свел ее с дороги через неглубокий кювет и спрятал за углом сарая. Вместе с Грицко быстро осмотрели "трофеи": там было три небольших бочонка со сливочным маслом, медом и салом, несколько караваев хлеба, десять гранат, из них семь "лимонок" и три РГД, пять винтовок плюс три винтовки полицаев. Еще там было полмешка махорки в пачках и несколько комплектов армейского обмундирования. Мы взяли по пачке махорки, скрутили цигарки "от души", потом, не удержавшись, прихватили еще по пачке. Я вытащил клинок из тела возницы, подошел к колодцу. Вымыл руки, нож, смыл кровь с одежды. Мысленно благодарил своих товарищей по полковой разведке: их уроки не прошли для меня даром. Удар ножа был нанесен не только рукой, но и тяжестью тела, загнал я его по самую рукоятку. Прибежавшие ребята подивились нашей удаче. Шаповалов им все рассказал, добавив при этом: "Это работа Грыця!" - так он называл меня. А я стоял, опершись на винтовку, и благодарил Бога, что полицаи были пьяные.
Мы с Грицко остались на посту, а ребята поволокли пленных к Тимофею Михайловичу. Не прошло и часа, как по дороге идет еще один полицай. Я выхожу на дорогу (Грицко меня страхует пулеметом) и, так как я в немецкой форме, спрашиваю на идиш: "Кто? Куда? Документы?". Завожу за сарай, обыскиваю, нахожу в кармане револьвер. Этот револьвер я отдал Грицко, для такого хорошего человека ничего не жалко. А полицая мы привели к Коротченко, где на поляне уже лежала неразлучная троица. Генка их добил (выпестовал палач Хохлов себе замену). Пленный, оказавшийся старшим полицейским, показывая на трупы, назвал их имена и должности. Когда они появлялись в деревне, все живое пряталось: они, всегда пьяные, насиловали, грабили, стреляли по детям, старикам, животным. Тимофей Михайлович спросил Грицко, как было дело. "Это работа Грыця!" - повторил он. Командир посмотрел на меня очень внимательно, оценивающе. С тех пор я чувствовал его полное доверие, уважение ко мне, семнадцатилетнему парню. Потом нам выдали еще по пачке махорки, накормили и налили по сто грамм. "Вы это заслужили!" - сказал Тимофей Михайлович. Оказывается, среди трофеев была еще и самогонка.
Мы хорошо подкрепились, прилегли отдохнуть. А Генка Шишкин повел на расстрел пленного. Проснувшись, я со спокойной совестью сделал очередные пять зарубок на прикладе своей винтовки. Мой авторитет в отряде вырос: шутка ли, один справился с пятью врагами, из них трое - изверги, известные всей округе. Но ребята почему-то не считали этот случай из ряда вон выходящим. "Повезло!" - говорили они. Я ведь вышел из этой схватки, не получив даже царапины... Не следует думать, что я был слеплен из какого-то особого теста. В свои семнадцать лет я просто стал орудием мести, святой и беспощадной. Мести за безвинную и безвременную смерть близких и родных мне людей, за леденящие душу облавы карателей, за гибель сотен тысяч людей, которых я не знал. И этот счет я считаю неоплаченным до сих пор. Перед Богом и людьми клянусь, что я не был убийцей!
Мне нелегко найти те особые слова, чтобы передать обстановку и облик моих боевых друзей, какими они запечатлелись в моей памяти. Но если бы можно было повторить свою жизнь, я бы многое отбросил, но свято сохранил и снова прошел тот путь, который мне выпал в Брянских лесах. И когда впоследствии мне перед строем вручили пулемет, то те пятьдесят с лишним зарубок на прикладе винтовки были мои, чисто мои, а потом этот счет потерял смысл. Когда мы, 14 пулеметных расчетов, расстреляли у станции Понятовка эшелон с живой силой и техникой, то потом выяснилось, что из-под обломков вытащили более тысячи трупов. Поди разберись, кто чей? И таких боев были десятки. И еще была счастливая удача, которая сопровождала и хранила меня в боях...

«ДА ЗДРАВСТВУЕТ ТОВАРИЩ СТАЛИН!»
Хочу поведать почти детективную историю о Саше Самохине, бывшем лейтенанте Красной Армии, который стал немецким шпионом и был награжден Железным крестом. Немцы классически разыграли эту карту...
...По лесной дороге шла машина, которая везла в кузове шесть военнопленных, среди них был Сашка с одним своим товарищем по несчастью, который Самохину полностью доверял. Самохин предложил товарищу бежать, но во время побега немецкий конвой перебил всю группу, осталось в живых только двое. Через наших связных Самохин попал в партизанский лагерь, и на первом же допросе рассказал, что завербован немцами и имеет задание: всыпать в общий отрядный котел во время приготовления пищи сильнодействующий яд. И тут же Сашка высыпал на стол порошки. Он поклялся на допросе, что согласился совершить диверсию специально, чтобы бежать к партизанам и в их рядах бить гитлеровцев. Наши командиры поверили ему и оставили в отряде.
В боях бывший лейтенант был смел и расчетлив, за отвагу и храбрость его вначале назначили командиром отделения, потом взвода, а потом он шагнул прямо в штаб, став помощником начальника штаба по разведке. Несколько раз мне приходилось быть с ним вместе в боях. Однажды мы должны были атаковать крупный вражеский гарнизон, где в линии обороны немцев стоял ДОТ, вход в который находился сбоку. Как бы в этом случае при атаке поступил бы я или кто-то другой? Метнул бы гранату, а вслед за взрывом бросился внутрь. Сашка же, не раздумывая, прыгнул в ДОТ с одним ножом. А в ДОТе никого, хотя разведка докладывала, что он обитаем... Мы поражались его безумной браваде, но никому и в голову не приходило, что все подстроено. Зимой мы атаковали гарнизон в Трасне Исаевой. Деревня эта была в двадцати километрах от железной дороги. Наш взвод находился в резерве и при отходе должен был прикрывать ребят.
Последние бои были очень неудачными, но никто не мог объяснить причину этого. И вот, когда мы с боем отходили, кто-то из наших заметил, что один партизан нырнул под мост. Доложили взводному, тот послал людей проверить, и неожиданно для всех вытащили из под моста Сашку. Все онемели. Дело дошло до командира отряда, и Самохина за трусость разжаловали в рядовые. Как выяснилось потом, его отлучка была совершена преднамеренно - он должен был передать немцам данные о партизанах.
Зимой 1943 года бригада (в нее был преобразован отряд) вела очень тяжелые бои, было множество раненых и обмороженных. Мы с трудом удерживали чистое поле, куда должны были сесть самолеты, чтобы забрать раненых и больных. Две недели продолжались эти жестокие схватки, немцы против нас бросили даже танки, а у нас для отражения танковых атак имелось только одно противотанковое ружье.
В один из таких дней Сашка собрал десять первых номеров из пулеметных расчетов и стал агитировать их уйти из бригады. "Что ты предлагаешь?", - напрямик спросили его. "Ребята, я знаю готовую землянку в лесу, в укромном месте..." "А дальше чем будем заниматься?", - недоверчиво спросил один из пулеметчиков. "Возьмем с собой женщин, заготовим продовольствие, и зиму проведем в тепле..." Кто-то воскликнул: "Фантазер ты, Сашка!"... Не обращая внимания на такое недоверие, Самохин продолжил свою агитацию: "А как только растает снег, организуем собственный отряд. Эта бригада все равно обречена..." И все десять первых номеров согласились уйти. Видя такое единодушие, Самохин обнаглел. Он предложил пулеметным огнем накрыть штаб бригады, чтобы их, беглецов, не преследовали. Все согласились и на это: дескать, пугнем командиров, а потом уйдем. Но когда все разошлись, один из пулеметчиков опомнился и стал трезво размышлять: одно дело уйти из бригады, и другое - накрыть штаб огнем из десяти пулеметов, это же настоящая кровавая провокация! И пулеметчик пошел к комбригу Коротченко и обо всем рассказал ему.
После тяжелого боя наш 3-й батальон отдыхал. У нас были тяжелые потери. И вдруг - тревога: «Третий батальон, в ружье!» Мы мгновенно построились, думая, что идем на прорыв. Но этого не случилось. Из штаба вышла группа командиров, а впереди их шел босой человек в нижнем белье, с кровавыми полосами на рубашке. Вдруг этот человек стал кричать: "Да здравствуют советские партизаны! Да здравствует товарищ Сталин!"
Мы узнали Сашку, его взяли сразу же, как узнали об измене. И вот группа подходит к нашему строю и командир бригады говорит Самохину: "Расскажи все: кто ты, что хотел сделать. И пусть твой батальон решает твою судьбу».
И Сашка хриплым голосом, перебирая босыми ногами, стал рассказывать все с самого начала. Оказывается, родом он из немцев Поволжья, отец немец, а мать русская. Потом признался, как пользуясь связными, передавал немцам планы нападения на гарнизоны, объяснял причины неудачных засад, и как от него все было известно врагу. Рассказал, что имеет он немцев Железный крест и звание офицера вермахта. Лицо его было бледным, но слез раскаяния мы не видели. Все были поражены таким предательством. Когда он закончил говорить, все сначала молчали, а потом как-то сразу партизаны в строю выдохнули: "Смерть гаду!" Начальник контрразведки бригады вытащил пистолет и застрелил Самохина. Наш комбат скомандовал: "Направо! Идем на прорыв окружения!"

«САМОСТИЙНИК»
У нас появился новый командир, которого рота не приняла. Это был Петр Кравченко, из "самостийников". Расскажу почему. Однажды рота возвращалась в лагерь с невыполненным заданием. Сделали привал, заняли круговую оборону: впереди головная походная застава, командир роты, командир первого взвода Исаак Кашепаве, командир первого отделения Вася Брагин, за ним пулеметчики и так далее. Я прилег около пулемета, а Кравченко стал выяснять отношения с Исааком, обвиняя его в том, что из-за него рота не выполнила поставленную задачу. Все внимательно прислушивались к их спору. Вдруг Кравченко говорит, что все жиды похожи друг на друга: всегда выкручиваются, сваливая вину на другого: "Шо вы жиды завсегда других виноватите... Токи шо не себя!" Исаак, недолго думая, залепил ему хорошую пощечину. Кравченко рванул кобуру.
Я перевернулся на живот, схватил ручной пулемет и сказал: "Эй, ротный, поосторожней... Если тронешь пистолет, я полдиска всажу в твое хохлятское брюхо! Понял?!". Внимание всех было направлено на Исаака и ротного. Я лежал к роте спиной, и любой мог бы в меня выстрелить. Но никто не поднял руку на двух евреев-партизан. Таков был наш авторитет. Мы вскоре распрощались с этим антисемитом, и ротой стал командовать Жора Антропов, кадровый военный, участник Финской компании 1939 года.

БОЙ В СЕЛЕ КОРСИКИ
Наши командиры готовили операцию, которая пока еще была тайной для всех рядовых партизан. Наконец, сам комбриг Коротченко стал отбирать людей. Отобрал семьдесят человек, среди них евреи: Матвей Рогачев - парикмахер из Ленинграда, Исаак Кашепаве - аспирант истфака МГУ, Вася Поляк - беженец из Западной Белоруссии и я.
После обеда построили всю группу, тщательно проверили оружие, количество патронов. Гранат оказалось всего две: одна у меня, вторая - у моего хорошего товарища москвича Кости Куликова. На первом привале, как обычно, нам объяснили задачу. Нам предстояло разгромить немецкий гарнизон в селе Корсики. Было известно, что там более семидесяти немецких солдат расположились в двух зданиях школы. Постройки из старого кирпича, толстые стены. Само село растянулось вдоль реки Ипуть, 200-250 дворов. Моя Прыща была отсюда в десяти километрах. Коротченко приказал построить из веток макет школы, и каждый знал, где его место в бою. Это было впервые и всем очень понравилось. Операция должна была начаться в три часа ночи.
Перейдя вброд Ипуть, двинулись к зданию школы. Около километра нужно было пройти по гравийной дороге, по которой мы к тому же катили пулемет "максим". Несмотря на предпринятые меры, скрип был слышен. В конце надо было открыть школьные ворота, обтянутые колючей проволокой, на которую были навешены куски жести. Когда открывали ворота, шум стоял ужасный, но часовой на посту дремал, и услышал шум, когда внутрь прошла половина нашей колонны. Он закричал: "Хальт! Вэр гейт до?" В ответ Матвей Рогачев с руки дал длинную очередь из пулемета, а мы рванули по своим местам. Начался бой. Немцы спали на нарах, и после наших выстрелов и пулеметных очередей все, лежавшие на верхних нарах, были убиты или ранены. Окна были открыты, и мы с Куликовым метнули в помещение гранаты. Вспыхнул пожар, немцы метались как угорелые, а мы через окна били прицельным огнем. Вскоре пламя охватило все помещение, а стрельба немцев прекратилась. Так было покончено со зданием, служившим немцам общежитием. Ни один не ушел. Мы, человек пятнадцать, вошли во второе здание. Там находился склад, телефонная станция, аппаратная. Быстро разбив аппаратуру, я обратил внимание на стоявшие мешки и ящики. В одном мешке был сахар, рядом - большой открытый ящик с сигаретами. Сахар насыпал в противогазную сумку, а сигареты в решето, которое попалось мне на глаза. Направился уже к двери, как вдруг в помещении заработали автоматы. Дело в том, что когда ребята стали собирать сено и другие горючие материалы, чтобы поджечь и это здание изнутри, а другие стали выбивать прикладами рамы, чтобы создать хорошую тягу - четверо немецких солдат, стоявших за печкой, куда никто из нас не заглянул, поняв, что их ждет, выскочили и открыли огонь. Ребята (их было 20 человек) бросились к двери. Она была узкая, создалась пробка, но к счастью никто не пострадал. Это можно объяснить только тем, что у немцев тряслись руки и прицельного огня у них не получилось. Наконец, наши ребята, все одетые в немецкую форму, стали выходить на улицу, и тут Исаак, увидев толпу немцев, дал очередь, но опять повезло, пули пролетели выше двери и все остались живы. Я выходил последним. В левой руке решето с сигаретами, в правой руке винтовка. Возле двери еще продолжалась толчея. И в этот момент кто-то из оставшихся в живых немцев бросил в нашу сторону гранату.
Я почувствовал, как в правую ягодицу мне попал осколок, и как полилась кровь, но сигареты не бросил. Выбравшись из здания, я удивился, что при таком огне никто не пострадал. Рана ныла, текла кровь, но обращать на это внимание было некогда. Ребята со смехом расхватали сигареты, и у меня освободилась рука. Но смеяться и отдыхать было некогда, надо было продолжать бой. И вот здесь завязалась серьезная игра со смертью, которая во многом обесценила результаты операции. Тимофей Михайлович Коротченко осуществлял общее руководство, а отрядом командовал Иван Павлович Пантелеев, бывший старшина райотдела милиции. Он возомнил себя большим стратегом и решил поджечь здание снаружи. Во дворе стоял стожок сена, и командир заставил обкладывать здание сеном. Когда сено подожгли, стало светло, как днем. Немцы поняли, что у них вообще нет никакого выхода, и вокруг здания, освещенного пожаром, начался настоящий отстрел наших ребят. Немцы били на выбор, и скоро счет погибших перевалил за десяток. Пантелеев словно взбесился, стоял на границе света и тьмы, размахивал пистолетом и кричал, чтобы все лезли под пули. Ребята тащили к помещению сено, а назад - трупы товарищей. Мы, несколько "старых партизан", стояли немного в стороне и смотрели, как один за другим гибли ребята по дурости командира. Решили, что его нужно остановить, но кто решится в бою делать замечание, да еще кому - Пантелееву? Но когда и комиссар подставил под пули свою голову, ребята сказали мне: "Иди, поговори с ним". Я ответил, что он без разговора пустит в меня пулю. А убитых наших партизан уже стало больше пятнадцати... Друзья передернули затворы: "Иди, мы прикроем!". В это время разведчики привели трех полицаев, которых задержали на дороге к райцентру.
Я подошел к Пантелееву: "Иван Павлович, что же ты делаешь, мать твою...?! Уже семнадцать человек лежит, а ты гонишь и гонишь людей на смерть!"... Он повернул свою перекошенную морду, глаза бешеные, закричал: "Да ты знаешь, что я с тобой сейчас сделаю!?.." Я в ответ: "Ты туда посмотри, видишь, пятеро стоят. Только ты пистолет на меня направишь, ни один из них не промахнется". "А что ты предлагаешь?" "У тебя есть три полицая под охраной, так пошли их туда, пусть таскают сено!"
На какое-то время он замолк, на его лице появилось человеческое выражение. Я еще раз показал ему на тела погибших, их уже было двадцать. Он схватился за голову и приказал полицаям лезть под пули... Потом, когда бой утих, Пантелеев подошел ко мне и примирительно сказал: "Никогда не думал, что ты способен на такой поступок". Пожал мне руку выше локтя, так как мои ладони были в крови, своей и чужой. И потом, уже в партизанском лагере, при встрече он покачал головой и что-то пробормотал. Но сделать мне пакость Иван Павлович не пытался. А ребята, обо всем, что произошло, молчали...
Еще во время боя, когда были несколько минут затишья, я стал ощупывать рану. Она оказалась небольшой, кусочек осколка торчал сверху, но ухватить его было невозможно, так как мои руки были в крови и он скользил. В медчасть я не пошел, там работали девушки, а у меня рана в ягодице. Вместо медиков, я пошел к Феде-оружейнику, и с помощью плоскогубцев он помог вытащить осколок, оказавшийся небольшим - с ноготь большого пальца. Рану я залепил березовым листком, смазанным сосновой живицей, и через несколько дней рану затянуло.
После боя в Корсиках на поляне лежали тела убитых товарищей, укрытые брезентом. Наш взвод находился в наряде, я стоял на посту у дороги, ведущей в лагерь, на душе было отвратительно. Двадцать два погибших партизана напоминали о дурости Пантелеева. Никто из нас ни слова не проронил, и командир при встречах в лагере смотрел на нас как-то по-новому.

КОНЕЦ СОЛОВЬИНОГО ЛАГЕРЯ
А наш "соловьиный" лагерь скоро сгорел. Все роты находились на задании, мы громили полицейский участок в деревне Крестовая. Бой оказался скоротечным, полицаев пятнадцать мы положили вокруг здания участка, а пятерым удалось вырваться из кольца, и они стали убегать, отстреливаясь. Мы: Исак Кашепаве с пулеметом, Женя Радивилин, Вася Солдатов, мой школьный товарищ Ванюшка Алешин и я, бросилсь за ними. Исаак пулеметной очередью сбил троих, а двое, петляя как зайцы, уходили. Этого нельзя было допустить. Рядом с дорогой на лугу паслись лошади из полицейского участка. Мы с Женей схватили по лошади, быстро распутали их передние ноги, поскакали в погоню и покончили с полицаями.
Бой закончился, ребята уже собирались строиться, но вдруг мы услышали женские крики и плач. По улице шел один из недавно прибывших в отряд партизан, за ним бежала женщина и причитала: "Отдай вещи, супостат!.. Отдай говорю! Люди добрые, помогите!"... Я узнал в кричащей жену своего преподавателя географии Макара Ивановича Лобосова. Мы остановили этого парня, с мародерами у нас обходились строго. Разгорелся спор, новичок схватился за винтовку, я - за нож. Но вмешались ребята, подошел политрук Иван Кузьмич Оскретков, во всем разобрался, приказал отдать вещи женщине, а мародера проучить. Ребята это и сделали: после второго случая мародерства он из боя не вернулся...
А пока мы громили участок в Крестовой, немцы напали на наш лагерь. Дядька Роман вывел через болото всех раненых и взвод охраны. Немцы побоялись туда сунуться. Тогда немцы лагерь сожгли, а вместе с ним и хутор Лузганки. Там они расстреляли многих местных жителей, в том числе и семью дядьки Романа: жену и двух дочерей.
Когда мы возвращались в лагерь, нас предупредили о случившемся. И командир роты решил отомстить карателям, хотя после боя у нас оставалось мало патронов. Скрытно подошли к хутору. Дома горели, на улицах валялись трупы тех, кто не успел уйти в лес.
Завязался бой, я шел правофланговым. На пути стоял сруб, угол которого прогорел. И мне хорошо был виден солдат, который вел огонь оттуда. Когда он мелькнул в проеме, я, ожидавший его появления, выстрелил и всадил пулю ему в бедро. Я услышал, как он кричит от боли, потом заметил, что он пытается встать. Осторожно вошел в сруб, чтобы отобрать его оружие, а главное, патроны. Солдат пытался подняться, но после моего второго выстрела затих. С трудом перевернул его тело, пытаясь расстегнуть пояс и снять подсумки с патронами. При виде его лица мороз пробил меня с головы до пят. Такой страшной рожи я еще никогда не видел. Голова обрита, руки словно лопаты, рост около ста девяноста сантиметров. Смерть уже исказила черты его лица ужасной гримасой. Невольно мелькнула мысль: не дай Бог встретиться с таким зверем в рукопашной. Я еще раз выстрелил ему в голову и ушел, забрав оружие и патроны. Но он еще долго мне снился, даже после войны, и я просыпался в холодном поту. Потом мы узнали, что состав карателей был необычным. Это была "интернациональная" рота сформированная немцами из пленных кавказцев...
Бой закончился, из леса вернулись уцелевшие жители, и мы стали помогать им хоронить убитых женщин, детей, стариков... Неутешным было горе нашего бессменного проводника дядьки Романа, он хоронил свою жену и двух дочерей. Уцелела его старшая дочь Дуся и средний сын Володя, которого почему-то прозвали Киров. Во время нападения карателей на хутор Лузганки они находились в отряде.
А "соловьиный лагерь" сгорел...

ПРО ПАРТИЗАНСКИЙ БЫТ
Не подумайте, что при описании боев я выпячиваю только боевые действия свои и моего отделения. Все подразделения воевали достойно, и весь отряд радовался, когда партизаны, выполнив задание, возвращались без потерь. В операциях участвовали все роты, но сначала командование посылало на задание мелкие группы с целью, чтобы вновь прибывшие освоились, почувствовали локоть товарища в боевой обстановке.
Павших мы предавали земле на погостах или на красивых полянах, на видных местах. Много их разбросано, братских и одиночных могил в брянских, смоленских и белорусских лесах. Отряд наш со временем стал рейдовым, зона его действия - широкая, мы наносили удары по врагу на стыках Орловской, Смоленской и Могилевской областей.
Не просто складывались отношения с населением. Всем было трудно, и эти трудности возникали постоянно и неотступно нас сопровождали не только из-за отсутствия продуктов питания. Каждую минуту люди могли остаться без крова и даже потерять самое дорогое - жизнь. Вот, например, ситуация: в село входит группа вооруженных людей, одетых преимущественно в немецкую форму, только без знаков различия. Кто они: немцы, полиция, партизаны? (Партизаны носили немецкую форму не ради щегольства или с целью скрыть свою принадлежность, а потому, что просто нечего было другого одеть). Хорошо если в группе есть знакомые, а если нет? Приходилось определять, кто явился, по поведению. За ошибку жители деревни или хутора платили очень дорого - могли лишиться жизни. Но вот люди узнали, что мы партизаны, а в деревне есть немало сочувствующих немцам: семьи полицаев, тайные агенты, прислужники новой власти.
Второй вариант: в той же форме в деревне появляется полиция - и все наоборот. Репрессии начинали с семей партизан: забирали скот, продукты. Конечно, страдали и "нейтральные" семьи...
Дисциплина в отряде была строгой. Правда, никто не "брал под козырек", не тянулся по стойке "смирно", но командиру было достаточно сказать один раз и все безоговорочно выполнялось. Наказания у нас применялись двух видов. Первое. "Мать-перемать, снимай ремень и под дерево!" - так выглядел арест и гауптвахта. Второе - за более серьезное преступление: вскрытие парашютных грузов, трусость в бою, мародерство. Расстрел.
Однажды применили еще один "воспитательный метод". Наш батальон прорвал окружение крупного полицейского отряда, и нам нужно было перейти дорогу, разделяющую подлесок от южной зоны Брянских лесов. Полицаи согнали жителей из двух деревень и заставили их сложить хворост для огромного костра, длинной до километра. Загодя облили его бензином. Ночью, как только мы появились, полицаи подожгли костер, и стало светло как днем. Но партизаны не растерялись. Выручил нас Алексей Георгиевич Селескириди, который со своим "максимом" зашел с фланга и открыл огонь. Грек по национальности, Селескириди в армии дослужился до звания капитана. Алексей Георгиевич отличался добротой, какой-то особой человечностью. В свой взвод он забирал всех обиженных партизан. Был Селескириди смелый человек, очень меткий стрелок, но ему мешала оставшаяся после контузии глухота. Ребята над этим недостатком иногда беззлобно подшучивали. После войны он жил в Краснодаре. Я с женой Лилией приходил к нему в гости или он с женой Ниной бывал у нас. Он всегда угощал нас вином, приготовленным по собственному рецепту из своего же винограда. Это вино мы предпочитали любым маркам коньяка. Так вот, в этом бою, благодаря смелым действиям Селескириди, полицаи бежали.
Но под покровом ночи бежали и двое из наших рядов: лейтенант Кузнецов и пацан с Ворги. Через две недели они вернулись в отряд. Построили батальон и беглецам велели снять брюки. Комбат приказал вместо расстрела их выпороть - по десять плетей. Лейтенант плакал, просил, чтобы его расстреляли, но комбат был неумолим. Такое было в первый и последний раз...
На месте ночевки или длительной стоянки обрубали сучья на уровне глаз, чтобы ночью не напороться на них во время тревоги. При движении ветки было трогать нельзя, так как они больно хлестали идущего сзади. Во время перехода на спину идущего впереди вешали светящиеся гнилушки, чтобы не разрывать колонну. Партизаны шли по-волчьи: след в след...
С питанием было так: на долговременных стоянках общий котел. В походе каждое отделение готовило самостоятельно. Отделение - это семья, и, не приведи Бог, чтобы кто-то что-то утаил из продуктов! На больших стоянках каждый старался привести себя в порядок: брились, стирали, штопали одежду, особенно берегли ноги. Снимали сапоги и стирали портянки, с каждой ноги по очереди. Только высушив одну портянку, брались за другую, чтобы не быть застигнутым врасплох. Хорошо было на отдыхе летом, особенно у реки. Один взвод купается, другой на постах, в засадах.
...В октябре 1942 года Азернов заболел туберкулезом, его отправили на Большую землю, где он вскоре умер. Все, кто воевал с ним вместе, сохранили о нем добрую память. А командиром бригады, состоящей из трех батальонов, стал Тимофей Михайлович Коротченко.

БОЙ НА СТАНЦИИ ПРИГОРЬЕ
По отдельным признакам можно было догадаться, что в бригаде готовится крупная операция: подвозили оружие и боеприпасы из тайников, проверяли оружие, особенно пулеметы. С большим напряжением работали разведчики всех батальонов.
Бригада в составе трех батальонов вышла на операцию в ночь на 6-е ноября 1942 года. Как всегда, на первом привале объявили задачу - разгромить прифронтовую железнодорожную станцию Пригорье. Сложность заключалась в том, что от кромки леса до окраины станции было 15 километров. Станция была большой, и ее охранял сильный гарнизон. Каждый батальон получил свое задание, нашему предстояло взорвать водонапорную башню, поворотный круг, уничтожить стрелочное хозяйство и все, что встретится на пути. Ребята из первого батальона сняли часовых и вся бригада в полной темноте рассыпалась по объектам. Завязался бой, подожгли первые строения. Мы обеспечили работу подрывников. Освещение было на руку немцам, так как мы наступали, у нас появились первые убитые и раненые, но все шло, как задумали: вот взлетела водонапорная башня, поворотный круг. Сильный бой разгорелся за депо, но немцев все же выбили и наши подрывники "наводили порядок" - как-то ухитрялись взрывать станки и прессы. На путях взорвали два состава с бронетехникой, эшелон с боеприпасами и эшелон, на платформах которого стояли 17 самолетов. Все это страшно стреляло, горело, да и немцы вели сильный огонь. Это был самый тяжелый бой из тех, какие до сих пор вела бригада. Кроме взорванных эшелонов и полностью разгромленной станции, бригада отметилась еще одним успехом в ту ночь - был взорван немецкий офицерский госпиталь, в котором находилось 350 офицеров. За этот бой наша бригада была отмечена в "Летописи Великой Отечественной войны". Наши потери были большие, более пятидесяти человек только убитыми. Не удалось вынести с поля боя и всех раненых: не смогли их в темноте найти. В ходе боя наши радисты вызвали авиацию из-за линии фронта, и мы отходили под свист бомб.
Это был наш "подарок" немцам под октябрьские праздники. Станция Пригорье была выведена из строя на несколько недель. После войны, на встрече партизан бригады, когда нас привезли на эту станцию, мы даже не могли сориентироваться, кто где лежал, куда вели огонь, как наступали и отступали. Не только у меня, но и у других было впечатление, что рассказывали об операции нам, а не мы сами были здесь ее участниками.
В том бою оказалось много раненых и нужно отдать должное их терпению и мужеству, когда их вывозили по дороге с разбитой колеей, по кочкам и рытвинам почти целых двадцать километров. Нужно отдать должное и фронтовому начальству, которое прислало транспортную авиацию, и всех раненых вывезли на Большую землю.
После этой операции мы стали регулярно выходить на железную дорогу, была объявлена "рельсовая война". Немцы несли от действий нашей 5-й Воргинской бригады имени Сергея Лазо серьезные потери. Рядом с нами находилось много партизанских отрядов и соединений: Данченкова, Силыча, Рощина, имени Суворова, "Смерть фашизму". Это были крупные отряды, число бойцов в каждом доходило до тысячи и более человек.
В отряде появилась новинка: бесшумные винтовки. На обычную винтовку надевался вместо штыка обрезок трубы с двумя резиновыми прокладками, размер патрубка 250-300 мм, который глушил звук выстрела. Для немцев это было страшное оружие, так как наши снайперы снимали часовых на расстоянии ста метров, и немцам вместо одного часового приходилось ставить на пост двух-трех.
Дорогую цену нам пришлось заплатить за то, что поначалу между отрядами не было контактов. И партизаны, и полицаи носили в большинстве случаев немецкую форму. Представьте ситуацию, когда на дороге сталкиваются головные дозоры двух колонн партизан, идущих навстречу друг другу. Пока выясняется, "кто есть кто", начинается перестрелка, в результате обе колонны несут потери. Такое случилось в конце ноября. Наш 2-й взвод шел на задание и встретил колонну, идущую навстречу. Завязалась перестрелка. К встречной колонне вышел Матвей Рогачев, еврей-парикмахер из Ленинграда, веселый, смелый человек, он был в нашем отряде пулеметчиком и только у него был трофейный пулемет МГ-34. Матвей пошел без оружия, а ему навстречу - трое вооруженных, как выяснилось потом, полицаев. Матвей успел крикнуть: "Немцы!" Но было уже поздно. Потом мы нашли в колодце его тело, страшно изуродованное пытками. Эта вражеская колонна и выбила нас из благоустроенных землянок. Такую дорогую цену пришлось платить, пока командиры наконец договорились о межотрядных паролях-"пропусках", которые менялись каждую неделю.
Немцы забрасывали нас листовками, на которых был изображен сын Сталина Яков в окружении немецких офицеров. Но теперь в отряде была рация, была налажена связь с Большой землей, самолеты забирали раненых, привозили не только боеприпасы, но и свежие газеты, а на привалах мы включали рацию и слушали Москву. В бригаде появилась рота автоматчиков, а каждый отряд уже имел свой взвод минеров - отличных специалистов.

НАШ «СТАЛИНГРАД»
В начале зимы 1942-1943 гг. наш батальон получил задание разгромить гарнизон противника в районе Тросна-Ивакина. Гарнизон был большой и укрепленный, но мы все же ворвались в деревню. Здесь я впервые метнул противотанковую гранату в хату, откуда работал пулеметчик. И увидел необычное: потолок, крыша поднялась вверх, а потом все это рухнуло. С тех пор я "влюбился" в силу противотанковой гранаты (вес ее 800 граммов), и она стала моей постоянной спутницей. Стояли лютые морозы, деревья лопались со звоном пушечного выстрела. Мы соорудили теплые землянки, и это лагерь назвали "Сталинград". В нескольких километрах от него проходила дорога, на ней мы сделали завал из деревьев, а минеры там хорошо поработали. С большой осторожностью приходилось пользоваться этой дорогой, чтобы не зацепить какой-нибудь сучок.
У завала постоянно находилось в засаде одно отделение. И вот по этой дороге двинулась немецкая колонна. Когда солдаты попытались растащить завал, отделение партизан открыло огонь, да и сам завал "заработал", начали рваться мины, подвешенные гранаты, падать деревья. На этот "шум" вышел наш дежурный взвод. Так началась осада нашего "Сталинграда", бои продолжались там целых три недели.
В первый день оставшиеся в живых немцы бежали, а вражеские трупы наши ребята раздели догола и построили из них на снегу "скульптурную композицию". Глядя на нее, мужики от смеха держались за животы. Нечасто немцы оставляли трупы на поле боя. Утром прибыли новые немецкие части и, увидев своих "камрадов" в таких позах, пришли в бешенство. Начался встречный бой, в который вступила вся бригада. К нам на помощь пришли соседние отряды: имени Суворова, Данченкова, Силыча. Вырыли окопы, поставили на позиции 76-мм орудие. Особенно сильные бои велись за дорогу, ведущую в партизанский лагерь.
Я в это время находился в расчете Грицка Шаповалова, при станковом пулемете "максим". Нас было 15 человек в отделении. Надоел нам этот "максим" страшно, так как весил аж 66 килограмм, и разбирать его на части из-за обстановки можно было не всегда. На плечах у каждого "максим" оставил кровавые мозоли, и не дай Бог зацепиться и упасть с таким опасным и тяжелым грузом. Но в бою, конечно, было хорошо, да еще с таким пулеметчиком как Грицко.
Когда каратели повели наступление крупными силами, нашему расчету приказали оседлать дорогу, и сделали мы это прямо на глазах у немцев, до которых было всего метров двести. Мы развернулись и залегли, Грицко приготовился. Немцы пошли в атаку, видно, пьяные, многие в одних кителях, и двигались они в нашу сторону почти бегом. Напряжение достигло пика, а тут еще, когда расстояние сократилось до шестидесяти метров, наш "максим" начал "кашлять", то есть заедать, бить одиночными выстрелами. Наступила самая страшная минута боя. Командир взвода Кашепаве скомандовал: "Гранаты к бою!"... И все пятнадцать бойцом в едином порыве встали в полный рост и метнули "лимонки", а пули, как рассерженные пчелы в летний день, свистели и жужжали вокруг нас. Пятнадцать гранат рванули одновременно. Очень страшно было оторваться от земли, однако встали все. Гранаты сделали свое дело, но пришлось повторить. Во второй раз по команде взводного поднялись только одиннадцать человек, четверо ребят были уже убиты. Атака немцев захлебнулась. Комбат приказал погрузить в подъехавшие сани погибших ребят и сплоховавший "максим", сани умчались, и больше мы этого "максима" не видели. Подбежали к нам на выручку другие пулеметные расчеты, открыли стрельбу, и немцы не выдержали. Сильный огонь вели Исаак Кашепаве, Семен Лосев. У Лосева в ходе боя был убит второй номер, и я заменил его. Семен был маленького роста, находился он на высоком бугорке, на котором и для пулемета и для Семена места не хватало. Он попросил меня, чтобы я встал рядом с бугорком (сам он - на гребне). Ручной пулемет (РПД) Семен положил мне на плечо для упора и открыл огонь. Потом ребята шутили, что я выполнял роль сошников.
Немцы окружили лес и считали, что мы в "мешке". Но группы наших минеров выходили ночью сквозь окружение и минировали дороги. После того, как в разных местах стали взлетать на воздух машины с солдатами, немцы изменили тактику, начали при движении выгонять население, чтобы люди шли впереди машин. Но их грузовики все равно подрывались, и секрет был прост: мины закладывались в колеи, и это оказалось безопасно для человека. Учитывался вес человека и машины, и то обстоятельство, что ни один человек не поставит ногу в глубокую колею от машины. Чтобы увеличить убойную силу мин, партизаны собирали в деревнях лопнувшие чугунки, сковородки, разбивали их на мелкие куски, добавляли в эту адскую смесь к взрывчатке еще ржавые гвозди, стекло, зубья от борон. Можно себе представить удивление немецких хирургов, вытаскивавших все это из ран своих пациентов, подорвавшихся на таких минах.
Партизанские подразделения не только держали оборону, а, выходя за пределы окружения, устраивали засады. Однажды объявили, что нужны добровольцы устроить засаду на дороге, где курсировали немецкие машины: "Кто желает, выходи из строя!" Я отпечатал три шага. Добровольцев набралось шестьдесят человек. Кроме меня, Кашепаве, Миша Цейтлин, Паша Цветков, Костя Куликов, Ванюшка Акимов, да разве перечислишь всех? Командовал Пантелеев. Ночью мы прошли цепи окружения и выбрали место для засады. Никогда у меня еще не было такого неудачного места, я оказался замыкающим, то есть крайним на левом фланге, залег около пня с высокой снеговой шапкой, но потом оказалось, что это была засыпанная снегом елочка. Условие было такое: Пантелеев дает очередь из автомата, и засада начинает "работать". До дороги метров пятнадцать-двадцать. Миша Цейтлин сидит на дереве наблюдателем.
Собиралось во вражескую колонну с десяток машин, но они собирались очень медленно, а мы замерзали. Наконец Миша кричит: "Пошли семь машин!" - соскакивает с дерева и занимает свое место в цепи. Мы приготовились. Вот тогда я и обнаружил, что лег не за пнем, а за снежным бугром. Защитить эта преграда меня не сможет, а менять место было поздно. Елочка была маленькая, чахлая. Я был в бешенстве: целый Брянский лес кругом, в десяти километрах моя деревня, а я должен прятаться от этой мрази.
Приготовили гранаты РГД, "лимонки", в непосредственной близости решил использовать противотанковую гранату, а там - действуй прикладом, ножом. Но все началось не так, как мы думали. Вот проходят мимо меня первая, вторая, третья машины. Немцы сидят на бортовых скамейках, смеются, дуют в губные гармошки, а сигнала, автоматной очереди все нет. Наконец, раздается щелчок затвора, потом еще один. Все его слышат, но за сигнал не принимают. Оказалось, что Иван Павлович сплоховал: густо смазал автомат, а на морозе смазка замерзла. В оглушительной тишине, когда и немцы стали что-то подозревать, вдруг на весь лес раздалась длинная фраза, состоящая из семиэтажного мата, и только затем команда: "Огонь!" Во время этой тирады немцы стали хвататься за борта, чтобы выпрыгнуть, а седьмая машина остановилась прямо против меня. Немцы стали выскакивать из кузова, и я даже не бросил, а подкатил к ним противотанковую гранату. Раздался взрыв, а я еще швырнул в общую кучу "лимонку", не думая в ту минуту, что могу получить осколки от своей же гранаты... Оставшихся в живых расстреливал, не жалея. Куча получилась большая... Засада работала как один человек, помогая огнем друг другу.
Когда немецкий ответный огонь стих, Пантелеев, уже с веселым матерком поднял людей в атаку. Мы рванули - и закипела рукопашная. Девиз "Пленных не брать!" оставался в силе... И вот, когда в три прыжка я пролетел расстояние, отделявшее меня от взорванной машины, передо мной лежала просто большая куча изуродованных тел. Но я сразу заметил лежавшего на спине раненого обер-лейтенанта, выстрелил ему в живот, а сам занялся остальными. Когда вернулся к обер-лейтенанту, он пытался расстегнуть свою кобуру, но я его опередил, прострелил ему руку. Офицер не сводил с меня глаз, и я крикнул, как мог, по-немецки: "Дойче швайне, их юде, майн хаус цеен километр вон хир. Их махе дир капут!"... Вся его рожа перекосилась. Я его пристрелил из его же пистолета.
И действительно, от этого места до Прыщы было десять километров, но на месте моего дома - груда пепла и печная труба, а все родные убиты этими извергами.
Такого "урожая" с убитых я еще никогда не снимал: портсигары с табаком и сигаретами, золотые часы, пистолет "вальтер", который у меня забрал один из наших командиров, офицерский компас (который я храню, как память, и сейчас) и груда оружия. Подошедшие ребята удивились, как мне удалось наворотить такую кучу немцев. Меня, заядлого курильщика, эти трофеи здорово поддержали. Выкурив весь табак, я стал менять портсигары, иной раз отдавал портсигар всего за две-три закрутки. И только за один лакированный портсигар (на него приходили любоваться из других батальонов), я получил целый кисет табака. Были, конечно, партизаны из местных, которые все "трофеи" несли домой. Но мы барахло не ценили, жизнь была дороже...
Так закончилась эта засада: подорвали семь машин и положили около сотни немцев, а сами, без потерь, вернулись в свой лагерь. После нашего возвращения, тут же из лагеря вышла еще одна группа с минерами. Командование предположило, что немцы обязательно попытаются забрать трупы и очистить дорогу от уничтоженных машин. Так оно, конечно, и произошло. Но минеры опередили врага и хорошо поработали. Когда прибыла "аварийная команда" немцев, сработали мины, а кто из них остался жив, попали под пули партизанской засады...
Но и мы на этих коварных минах потеряли несколько смелых бойцов. Погиб бронебойщик Федя Макаров, башкир, веселый парень. В одном из боев он наступил на мину. Я впервые видел такое страшное ранение: у него были расщеплены кости ног до самого таза, а взрывная волна сорвала с него одежду. Так не стало нашего Феди... Позже от штабистов я узнал, что наша бригада вместе с другими отрядами сдерживала на этом рубеже целую немецкую дивизию (кажется, 110-ую).
В результате боев с карателями у нас было много раненых. Немцы бросили против партизан авиацию, и остались от наших теплых землянок одни развалины. Однако мы, "старые партизаны", все равно называли этот лагерь с гордостью: "Наш Сталинград".

РЕЙДОВАЯ ЖИЗНЬ
Опять у нас началась рейдовая жизнь: окаменевший хлеб, мерзлое мясо, ночевки в снегу. Если была возможность, разводили большой костер и после двух-трех часов горения его убирали, а на прогретое место набрасывали лапник и укладывались всем отделением, шинель под бок, под голову и ею же укрывались. А морозы стояли под тридцать градусов.
И каждый день бои. Раненые прибавлялись, страшно передать, какие они выносили муки, когда их перевозили по ухабам и рытвинам. Самолеты к нам не могли сесть из-за погоды, боев и отсутствия площадок. Но мешки с грузом сбрасывали регулярно. Отряды, помогавшие нам, ушли по своим районам, а мы остались на стыке трех областей. Фашистов вокруг было много, каждый день увеличивался обоз с нашими ранеными. Но все равно бригада упорно и успешно сражалась. Люди были измотаны морально и физически. От цинги кровоточили десны, шатались зубы. Не было соли, а те мизерные ее количества, которые сбрасывали самолеты, оседали в штабах. Мы пользовались каменной солью, если удавалось найти ее в коровниках, дробили и лизали. Пытались использовать минеральную соль, но от нее начиналась резь в животе и страшный зуд, да такой, что тело расчесывали до крови.
Командование приняло решение поменять район действия, но для этого надо было прорвать не одно окружение. Очень сильно мешал нашим рейдам обоз с ранеными, в котором было около 150 саней, с двумя-тремя человеками на каждых санях. Но прорвались... Прорвались, проделав тридцать километров в снежную ночь, которая замела следы движения. Пришли в лес, который назывался "Орлиное гнездо", хотя, прожив на Смоленщине не один год, крупнее ястреба там птицы не видел. После похода мы пару дней приходили в себя, а потом снова начались бои. Мы пытались переправить на Большую Землю раненых и обмороженных, но это нам не удавалось. Ночью прилетели наши самолеты, сбрасывали боеприпасы, парашютные грузы, но сесть на площадку и забрать людей летчики не смогли.
Из парашютов наши женщины шили маскхалаты и этим спасли не одну жизнь. Немцы бросили против нас танк, а у нас было всего одно противотанковое ружье. Вражеские танкисты и наши бронебойщики гонялись друг за другом, пока танк не наскочил на мину, и немцы его утащили. Положение наше ухудшалось с каждым днем. До вечера взводы дрались в окружении, с наступлением темноты немцы уходили из леса, а мы, выставив посты и засады, возвращались в наши "чумы". К чести бойцов 3-го батальона, не было случаев трусости или отхода без приказа.
В это время произошло два ЧП. Первое связано со мной. Мы лежали в цепи, дело шло к вечеру, бой потихоньку замирал. Вдруг я увидел, как прямо напротив меня ползет человек в маскхалате, в руках немецкая граната на длинной деревянной ручке. Я дал короткую очередь в три патрона, и человек замер. Попросив ребят прикрыть меня, я взял нож в зубы и пополз к нему. Он был убит. Повернув труп на спину, чтобы снять оружие, я оцепенел, кровь бросилась в мою голову - это был партизан из первого батальона. Никто не мог понять, как он, миновав немецкие цепи, оказался здесь, когда его батальон дрался в другой стороне. Мы принесли тело убитого партизана в лагерь, к братской могиле. Я пошел доложить о случившемся комбату. Комбат ничего не сказал, только горько махнул рукой: бой есть бой. Ребята тоже не обвиняли меня, но на душе было гадко...
О втором ЧП, очень серьезном, я уже рассказывал. Это попытка немецкого шпиона Сашки Самохина подговорить десять пулеметных расчетов на дезертирство и предательство. Сашку разоблачили и расстреляли.

ПРОРЫВ
И сразу же после расстрела предателя Самохина, наш комбат Петр Радивилин дал команду: "Батальон, направо! Идем на прорыв. Рота Антропова - в голову колонны!" "Первый взвод - головная походная застава!" - раздалась команда нашего Жоры Антропова. "Первому отделению - выделить боковые дозоры!"- это команда взводного Исаака Кашепаве. И уже командир нашего отделения Вася Брагин отдает мне приказ: "Пойдешь левым дозором!"... Вася Брагин - мой друг, которого я привел в отряд из Прыщы. Он жил там в примаках, и я поручился за него. Лицо рябое, бабник, выпивоха, но кадровый сержант, он вскоре стал нашим командиром. Выступили в полной темноте. Головной дозор шел по дороге впереди колонны на расстоянии 50-70 метров. Боковым дозорам было еще труднее: идешь без дороги, наощупь, снег выше колен, нужно беречь глаза от веток.
Колонна шла очень тихо, только поскрипывали сани с ранеными. Все знали, что впереди должна быть засада, но где? Прошли десять километров, и вдруг с моей стороны раздался крик: "Хальт!"- и выстрел. Исаак скомандовал: "Огонь!", и весь взвод развернулся в цепь...
Огонь был плотным, немцы не выдержали, бросили окопы и убежали. Кольцо было прорвано. В задачу головной походной заставы входило перекрытие любой дороги или тропинки. Как только мы натыкались на какое-то подобие дороги, срабатывало железное правило: первый взвод уходил направо, второй - налево, отходили на 50-100 метров и держали дорогу под прицелом, пока не пройдет вся бригада с обозом.
При очередном обгоне в нашу колонну врезался немецкий обоз из пятнадцати саней. В нем немцы везли для своих сидящих в засаде солдат горячую еду и боеприпасы. И наш взвод попал между колонной и немецким обозом. Услышав немецкую речь, сказал об этом Исааку, он передал сообщение командиру бригады Коротченко. Ответ пришел быстро: продолжать движение, а замыкающей роте взять немцев без шума. Что было и сделано. Так закончилась эта ночь.
И вот мы подошли вплотную к большаку, который надо было пересечь. По дороге курсировали навстречу друг другу два танка, машины с автоматчиками, а в небе кружил самолет. Бригада заняла оборону, все понимали, что нам предстоит очень тяжелый бой. Комбриг, высокого роста, несколько сутулый, с неизменной трубочкой в зубах, появлялся всюду и поднимал настроение. Его очень уважали, ему верили. Вот самолет в очередной раз низко пролетел над колонной. Тимофей Михайлович приказал открыть по нему огонь, стреляла вся бригада, и несколько пуль все-таки попали, так как самолет задымил и стал уходить в сторону райцентра Ершичи. Настроение немного поднялось, но танки продолжали крутиться на небольшом участке дороги. Наконец, один из них напоролся-таки на мину, которую ухитрились поставить наши минеры.
Штаб решил прорываться здесь. Нашей роте было приказано прервать движение немцев и пропустить всю колонну и обоз с ранеными. Коротченко сказал Исааку Кашепаве: "Смотри, чтобы муха не пролетела". От наших гранат горели немецкие машины, двенадцать пулеметных расчетов работали на пределе, от стрельбы стоял сплошной гул. Все знали: если дрогнем - конец!
Убитых и раненых сразу передавали в колонну. Весь снег был красным от крови. Я уже многое повидал, но в такой резне до сих пор участвовать не приходилось. Беда еще была в том, что все пулеметные расчеты располагались прямо на дороге, негде было спрятать голову. Но Коротченко знал, кого поставить на такое дело. На место выбывших первых номеров, ложились вторые, место вторых занимали рядовые бойцы. И огонь не ослабевал ни на минуту. Раненые, стиснув зубы, молчали, лошади неслись во всю прыть. Убитых лошадей выпрягали, и сани с ранеными через дорогу ребята тащили сами. А Тимофей Михайлович по-прежнему стоял под пулями и, похлопывая прутиком по голенищу сапога, кричал: "Быстрее, ребята, быстрее!"...
Трудно сказать, сколько продолжался этот, по определению Грицка Шаповалова "не бой, а смертоубийство". Но вот проскочили последние сани, за ними - второй батальон, и комбриг дает наконец команду: "Исаак, снимай ребят, все молодцы!" И вместе с нами он последний перешел дорогу. Пошел крупный снег, словно для того, чтобы спрятать от глаз людских это кровавое побоище... Снег помог бригаде скрыть свой след.
Запомнился такой эпизод. В голове колонны шел первый батальон. На большаке они взяли в плен несколько офицеров-власовцев, молодых ребят. К вечеру мы вошли в деревню, бригада остановилась на ночлег. Люди выдохлись, все были голодные и промерзшие. Ко мне подошел Исаак со слезами на глазах. Человек он был не из слабонервных, значит, случилось что-то серьезное. Исаак рассказал, что среди пленных власовцев есть двое, с которыми он учился в МГУ. Исаак Кашепаве ходил к Коротченко, просил за бывших сокурсников, но у них нашли фотографии, на которых они участвуют в расстреле не то евреев, не то военнопленных. Тимофей Михайлович был непреклонен и приказал их расстрелять. Власовцы на коленях просили Исаака о помощи, но он ничего не мог сделать для них, слишком страшными были улики. Вот почему плакал Исаак...

БЕДА НА ПЕРЕПРАВЕ
Утром мы переправились через речку с крутыми берегами. Казалось, что лед надежный, но наш обоз он не выдержал. На одних санях был тяжелораненый боец, и Исаак попросил, чтобы я и еще двое ребят помогли переправить через речку эти сани. На реке изо льда образовалось крошево, берег покрыт ледяной коркой, а лошадь некованая. Я разогнал лошадь, чтобы она прыгнула, поддержал сани, чтобы смягчить удар, но около самого берега влетел в воду. Глубина была чуть выше колен, но на тридцатиградусном морозе эта была большая беда.
На мое несчастье в голове колонны что-то случилось, и весь обоз остановился. После боя на большаке все были очень усталые, выпотрошенные. Кто присел, кто лег прямо на снег. Я присел на край последних саней и незаметно для себя уснул, лошадь тронулась, я свалился на дорогу. Густой снег быстро засыпал мое бесчувственное тело. На меня в полной темноте наткнулась наша рота, прикрывавшая хвост колонны. Разбудить меня не смогли и положили на сани. Когда пришел в себя, то понял, в какую беду я попал. Стал бить себя по ногам, но было ощущение, что вместо ног - лед. На привале ребята разрезали бурки, стали снегом растирать ноги до крови. Боль страшная, но ноги спасли. Потом ребята дали, кто полотенце, кто рубашку, жена комбата тоже что-то нашла, получились портянки. Бурки я добыл в первом же бою, но с ногами пришлось помучиться. Впоследствии я был ранен в ноги трижды... Тяжело было в походе: голодали, кровоточили десны и шатались зубы от цинги.
А как отдыхали? Спали на снегу, настилали еловые ветки и ложились всем отделением. Если была возможность развести костер, дневальный заставлял всех периодически поворачиваться, так как с одной стороны одежда тлела от искр, а с другой - примерзал бок, примерзали и волосы. Чтобы избавиться от цинги, жевали зеленые сосновые иглы.
Была еще одна напасть и несчастье - вши заедали. Прожаривание на костре одежды вплоть до белья, давало очень скромные результаты, но и это сделать не всегда было возможно. Бани мы не видели месяцами...
Лошади - наши верные, безропотные друзья - падали в оглоблях, им давали немного отдохнуть и поднимали, подталкивали, а когда и это не помогало, их пристреливали и пускали на мясо...
А как приходилось раненым? Где только у них брались силы, чтобы не кричать, не стонать от холода и боли, ведь лечить их было нечем. Медикаменты часто отсутствовали, даже бинты были эрзац - из парашютного шелка. Многим требовались срочные операции, стационарный госпиталь... И люди умирали... Немцы не давали нам возможности принять самолеты.
Мы были ожесточены до предела и беспощадны в бою. Нас не миловали - и от нас пощады не ждали. На первых порах я содрогался от того, что приходилось делать, а потом убивал, добивал раненых врагов - за отца, за мать, за сестру и брата, за свой дом, превращенный в пепел. И такой счет велся каждым, поэтому нас неустанно жгла жажда мести. Когда же приводили в лагерь пленных и после допроса расстреливали, я в этих акциях не участвовал никогда. За отказ имел крупные неприятности, но потом меня просто не трогали...
Бригада продвигалась дальше, ведя встречные бои, прорываясь через засады с потерями для себя. Раненых все прибавлялось. Обоз связывал бригаду по рукам и ногам. Надо было что-то предпринимать...

ГОД 1943-й. НОВОГОДНИЕ ВОСПОМИНАНИЯ
Штаб принял решение: весь обоз с ранеными, больными, обмороженными спрятать в укромном месте в лесу, оставить максимум продуктов и минимум боеприпасов, а лошадей забрать, чтобы они не выдали лагерь своим ржанием. А сама бригада с боем, с шумом и грохотом, пошла напролом с тем расчетом, чтобы увести за собой весь "хвост" немцев и полицаев. Среди оставшихся оказалась и половина нашего взвода. Был назначен взвод охраны, которым командовал Исаак Кашепаве, раненый в ногу, в том же взводе оказался и я: после обморожения на ногах у меня образовались раны, ходил с трудом. Всем этим "табором" командовал незнакомый старший лейтенант из второго батальона. У него был жеребчик, запряженный в легкие сани. Бригада, освободившись от раненых, вела напряженные бои, а у нас наступила тревожная тишина.
Во взводе охраны насчитывалось не более тридцати человек, с трудом передвигавшихся калек. Но обязанностей у нас было много: охрана лагеря, устройство снеговой стены вокруг всех саней, чтобы защитить раненых от ветра, заготовка сухостоя для бездымных костров. И вдруг мы заметили, что начальник лагеря ведет себя странно: в его шалаше постоянно раздавался женский смех, а жеребчик стоял, запряженный для дороги. Наши опасения усилились еще и потому, что за несколько дней до этого из лагеря пытался сбежать санитар. Его поймали, но если бы побег удался, то слишком много жизней оказалось бы в его руках. Первым заметил перемену в поведении начальника Ваня Акимов, втайне от всех он высказал свои подозрения мне, а я - Исааку Кашепаве. Решили принять меры предосторожности: во-первых, выставить скрытый пост наблюдения, во-вторых, убрать на мясо жеребца. Это поручили мне и Акимову. В лагере знали обо всем еще несколько человек.
День прошел спокойно, а вечером мы отвели подальше жеребца и убили его. Это был последний день декабря. Мясо мы разрубили на куски и перетащили к котлу для раненых, а для себя оставили голову, печень и ноги. Кашевары занялись приготовлением конины. Вообще, у нас в шалаше было табу на разговоры о еде, потому что продукты подходили к концу, а все лучшее отдавали раненым и больным. Но в этот раз, в предновогодний вечер в ожидании трапезы, все стали вспоминать самые вкусные новогодние блюда. Наконец, помощник кашевара Саша Корсаков выскочил из шалаша, чтобы остудить ведра с готовой едой. Саша был надежным, хорошим пулеметчиком, но с детства у него был физический недостаток: ступни его ног были повернуты вовнутрь. В походе он уставал, падал, и когда ребята пытались помочь ему нести мешок с патронами или пулемет, он свирепел. Итак, Корсаков выбежал. Прошло пять минут, потом еще пять, а его все нет. Несколько человек вышли узнать, что случилось, и увидели рыдающего Сашу и перевернутые ведра. Видимо, он очень спешил вернуться, чтобы услышать продолжение рассказов о жареных поросятах, гусях с яблоками, и поскользнулся. Наш новогодний ужин лежал на земле. Долго стояли, молчали, а потом, собрав все, что осталось, вернулись в шалаш. Так мы встретили наступающий 1943-й год.
Утром, сменившись с поста, я зашел в шалаш, опершись на ствол пулемета, стал искать глазами место, где бы, не потревожив ребят, протереть пулемет. В это время врывается наш начальник с пистолетом в руках, морда перекошенная от бешенства, весь трясется. Я мгновенно оценил обстановку, перекинул ремень пулемета через голову и ствол направил в живот начальнику. Он громко крикнул: "Ты?!" "Я!"... В шалаше произошло легкое движение, кто лежал, сел, подтянув к себе ствол, кто сидел - встал. Исаак расстегнул кобуру, а старший лейтенант все беснуется. Я спрашиваю: "А что случилось? В чем дело?" "Кто жеребца прикончил?" Я спокойно отвечаю: "Волки! Голодные волки!"
Рядом со мной встал с винтовкой Акимов. Начальник посмотрел вокруг, оценивая положение. Тишина была такая, что если бы сейчас, зимой, здесь появилась бы хоть одна муха, ее было бы слышно. "Ладно, я тебе это припомню!" - прокричал он и, круто развернувшись, выскочил из "чума". Конечно, он ничего мне не сделал, наш взвод был особый: один за всех и все за одного. Напряжение спало, инцидент был закончен.
Прошло время. Многих ребят пришлось похоронить, у других затянулись раны. Пришли бригадные разведчики и передали, что штаб решил забрать обоз, а в следующий раз они пригонят лошадей. Начальник "табора" стал заискивать перед нами, но свою репутацию он уже восстановить не мог. Пришла 7-я рота нашего батальона, и мы все вместе стали готовиться в дорогу. Хочу заметить, что в бригаде были медики, неплохие специалисты, но ни инструментов, ни медикаментов не было. Помню, как ампутировали руку Борису Докторовичу. Врачи специально изготовили пилу, Бориса привязали к саням, накачали самогоном, и начали не операцию - казнь. Он так кричал, что все кто мог, бежали в лес, подальше от места, где Докторовичу отпиливали руку. Но жизнь Борису спасли...
Переход прошел спокойно, и как только мы пришли, бригада начала принимать самолеты с Большой земли. Аэродромная команда разгружала самолеты и загружала раненых в обратный рейс. В бригаде действовал приказ: парашютные грузы не вскрывать, виновных - к расстрелу. Но вот когда дежурил первый батальон, Николай Майоров все-таки вскрыл мешок и вытащил оттуда противопехотную электромину и вместе с политруком стал ее разбирать, мина была новая. Раздался такой взрыв, что политрука снимали с дерева по кускам, а Кольку эта мина изуродовала, разделала как бог черепаху. Ослеп, оглох. Но в своей книге он так расписал свое "героическое" ранение, что хоть вешай ему на грудь Золотую Звезду. Книгу "Суровые испытания" Майоров писал в 1946 году вместе со своими домочадцами. Они пригласили меня поделиться воспоминаниями, все записывали, строчили за мной, а потом, как хотели, обрабатывали. Книга вышла из печати на Украине, но правды в ней было немного. В 1972 году, после прочтения книги, я послал автору развернутое письмо, в котором высказал откровенно все свои замечания. Может быть, Майоров обиделся, но за правду, какой бы горькой она не была, думаю, обижаться нельзя.

БОЙ НА СТАНЦИИ ПОНЯТОВКА
В конце апреля из ЦШПД пришел приказ: сделать немцам к Первомаю "подарок" на железной дороге. На операцию вышли 5 партизанских бригад, дислоцированных в Ершичском районе. Наша бригада отправилась на станцию Понятовка. В десяти километрах от нее была проложена огромная бетонная труба - своеобразный мост через глубокую с болотистыми берегами реку. На самой станции (как мы узнали впоследствии), располагался штаб немецкой дивизии. Как всегда, это было ночью, к железной дороге подходили скрытно, в темноте. Наш третий батальон шел на правом фланге, а моя шестая рота должна была обеспечить надежную работу минерам и прикрыть всю бригаду, в случае, если со станции выйдет эшелон или появится живая сила противника. Задача минеров была сложной: река глубокая, а стены трубомоста гладкие. К железнодорожному мосту мы шли через болото, по пояс в холодной воде. Четырнадцатилетний сын дядьки Романа, Володя Киров, как его звали в отряде, когда проваливался очень глубоко, шепотом просил: "Дяденька Исаак Григорьевич, вытащи меня". И Исаак, человек могучего сложения, настоящий богатырь, хватал его за воротник и вытаскивал.
Нашей роте было поручено оседлать железнодорожное полотно, но сложность задачи оказалось в том, что оно было высокое. И в этот момент, когда до полотна оставалось около ста метров, со станции вышел эшелон. Пропустить его было нельзя - сорвалась бы вся операция. За трубомостом находился крупный разъезд с водонапорной башней, и именно на нее нацелился второй батальон бригады. Между тем, наш ротный Жора Антропов, толковый командир, награжденный еще за Финскую войну орденом Боевого Красного Знамени, дал команду бронебойщику с трех выстрелов поразить и остановить паровоз. Бронебойщик оказался хорошим стрелком и уже со второго выстрела пробил котел паровоза. Раздался взрыв. Эшелон остановился, и мы бегом, ведя огонь на ходу, бросились к насыпи. В это же время первый и второй батальоны и седьмая рота нашего батальона, находясь по другую сторону трубы, рвали рельсы, взрывали стрелочное хозяйство, водонапорную башню и попутно уничтожали гарнизон.
Мы с Ванюшей Казаковым (погиб в Долисичах) добрались до полотна. Удобно устроившись на шпалах в пятидесяти метрах от паровоза, открыли огонь. На повороте эшелон изогнулся, и все вагоны попали под мощный огонь двенадцати пулеметных расчетов и бронебойщика, который бил зажигательными. Наконец, один вагон загорелся, стало светло. Ответный огонь из вагонов был несильным, оттуда несся дикий рев. Вдруг я увидел, как из горящего вагона через верхний люк выбросился немец - волосы дыбом, дикий смех. От одного его вида по спине пробежали мурашки. Я его снял...
У нас был очень удобная позиция, мы прошивали вагоны с головы до хвоста. Пулеметные расчеты расстреливали вагоны, а стрелки помогали, ни одна пуля не пропадала даром. Наконец, раздался оглушительный взрыв - взлетел на воздух мост-труба.
Как всегда, наша рота не подвела и на этот раз. Все было сделано как нельзя вовремя, так как со стороны станции послышался шум машин и лай овчарок. Жора Антропов приказал отходить. А эшелон горел, что-то еще рвалось в вагонах, затихали крики немцев...
Жора очень умно организовал оборону на отходе. Как только мы по горло в холодной воде перешли речку, он сразу же приказал трем расчетам залечь и открывать огонь по вспышкам выстрелов и на лай овчарок, патронов не жалеть. Через пятьдесят метров ложились следующие три расчета и ждали, пока отстреляются и отойдут первые. Таким образом работали все расчеты. Пыл преследования у немцев поостыл и, главное, прекратился лай. Собаки-овчарки были натренированы и рвали людей. Всегда, когда мы сталкивались с овчарками, наши лучшие стрелки из бывших охотников-сибиряков, расстреливали в первую очередь собак, они были страшнее немцев.
Каждое подразделение отлично выполнило свою задачу. Потом по рации вызвали авиацию, так как на станции скопилось много эшелонов. Словом, "подарок" получился ощутимый. Наши ротные потери - один убитый и двое раненых.
В деревнях готовились к Пасхе и было много продуктов. Штаб разрешил каждому взводу иметь свою телегу под склад продуктов. Мы складывали в них гусей, свиней, жареных кур, самогон – все, что оставалось после гарнизонов, с которыми мы расправлялись на нашем пути. Я нашел даже две книжки без начала и конца. Днем на привале хорошо выпили и поели. Мы все смотрели и хохотали над тем, как пьяный Сергей Конин режет барана: зажав его между ног, голова барана сзади, а он держит его за хвост, режет финкой воздух и громко удивляется, почему баран кричит. После привала мы весело шли налегке. По рации из ЦШПД получили благодарность за подписью Ворошилова. Только спустя десятки лет, я понял, насколько мы были наивными, что считали героем и авторитетом такого "полководца", как Ворошилов...
К сожалению, по приказу с Большей Земли у нас забрали и перевели командовать другой бригадой Тимофея Михайловича Коротченко. Полковник Красной Армии, он был опытным, умным и смелым командиром. Во всех операциях разработанных и проведенных им, мы добивались успеха. Был он человечен, хорошо знал своих людей и умел нас увлечь своим примером. Теперь у нас появился новый комбриг - Григорий Иванович Кезиков. Он раньше командовал партизанским отрядом, потом улетел на Большую Землю. Уехал он старшим политруком, а спустя полгода он возвратился к нам комбригом, уже подполковником. У меня нет этому объяснения, но под его командованием бригаду стали преследовать неудачи.

ГЛАЗАМИ ПОПРОЩАЛИСЬ ДРУГ С ДРУГОМ
Нашим отделением командовал Василий Брагин, которого я привел в отряд с разрешения Анатолия Ивановича Азернова. Нашему отделению, в котором было пятнадцать человек и четыре пулеметных расчета, дали задание отправиться за картошкой. От хозчасти нам выделили пятнадцать телег, и во главе с Брагиным мы двинулись в путь. Проскочили через большак, заехали на вражескую территорию, где в буртах еще лежала колхозная картошка. Выставив охрану и организовав местных крестьян, мы довольно быстро загрузились и двинулись в свой район. Но именно это простое задание обернулось для нас трагедией...
К вечеру мы добрались до деревни, где Брагин, верный себе, решил отдохнуть и, главное, выпить. Нашли большой дом, распрягли лошадей, стали готовить еду и выпивку. Пришли женщины, и через пару часов все, за исключением меня, были пьяны настолько, что ехать в отряд ночью было невозможно. Я не мог пить эту вонючую жидкость и пытался хоть как-то сделать, чтобы ребята не разбежались по хатам, но все было напрасно. Заняв позицию у окна, я положил голову на приклад пулемета и тоже заснул, но где-то в середине ночи проснулся и пошел проверить лошадей. Наш часовой спал, и только получив от меня хорошую затрещину, он пришел в себя. Оба мы обошли все телеги и ... не нашли ни одной лошади. Воспользовавшись отсутствием охраны, их забрал какой- то отряд. Я с трудом разбудил Брагина, но когда сказал о пропаже лошадей, он тут же протрезвел: нам грозила большая опасность. Пошли вместе, и на другом конце деревни нашли чужих лошадей, как потом выяснилось, из отряда Айтеча Кушнизокова. Его люди возвращались после тяжелой операции и все спали мертвым сном. Растолкав своих ребят, мы в темноте похватали лошадей светлой масти, запрягли - и в путь. Уже когда тронулись, я наткнулся на лошадь, привязанную к телеге. Забрав и ее, бегом догнал своих ребят. Приехали в отряд, сдали старшине груз. Старший конюх Аристаул Иванович, бывший директор школы, увидел, что все лошади чужие, белой масти. Он доложил об этом старшине: "Володя, а кони-то не наши"... В это время я подвел "свою" лошадь, эта была красавица, чудо-лошадь под седлом. Все залюбовались ею. Старшина, не придав значения словам конюха, приказал ему погнать коней на поляну, где отряды пасли своих лошадей и коров. А нас отпустили спать.
Тем временем в отряде Кушнизокова обнаружили пропажу лошадей. В том числе и лошади комбрига, а это была кобылица из племенного хозяйства. Весь отряд, вместе с ранеными и обозом, остался у них без лошадей. Разъяренные кушнизоковцы примчались на поляну и узнали своих коней. Они плетями избили наших стариков-конюхов и угнали весь табун. Об этом со слезами на глазах рассказали прибежавшие с поляны старики. Мы еще спали, а события разворачивались с быстротой горного обвала. Комбат приказал поднять батальон по тревоге. Здесь уже не до шуток, батальон остался без лошадей.
Вот батальон выстроился, последовала команда: "Отделение Брагина, три шага вперед!" Затем: "Сдать оружие!"... Приговор - расстрелять все отделение. Батальон замер, такого еще не было. Мы осознали свою вину и поняли: пощады нам не будет! Слишком поздно поняли ребята, насколько я был прав. Нас окружил "комендантский взвод", набранный из добровольцев, подвели к месту расстрела - котловану недостроенной землянки. В десяти метрах перед нами построили в шеренгу взвод. Все пятнадцать человек молча выслушали приговор. Не было рыданий и просьб о помиловании, только сжали все нервы и напряглись, чтобы умереть достойно...
Стояли, локтями чувствуя нервную дрожь товарища, и не единого возгласа, мертвая тишина... Глазами попрощались друг с другом... Послышалась команда: "Приготовиться!" Потом: "Заряжай!"... Более отвратительных звуков - клацанья затворов, загоняющих патроны в стволы, я в жизни еще не слышал. В этот момент подошел комиссар батальона и громко сказал комбату: "Зачем их расстреливать? Завтра бригада идет брать гарнизон в Мужиново, там ДЗОТы. Пусть идут впереди всех и подрывают эти ДЗОТы. Кому повезет, останутся живые!" Комбат подумал и согласился. На ватных ногах мы еле отошли от ямы, где должны были лежать наши тела. Снова команда: "Батальон, вольно! Разойтись! Отделение Брагина на месте!"... И нам стали объяснять задачу...
Прошли десятки лет, а во мне все дрожит, когда я вспоминаю об этом эпизоде. Но в тоже время другое чувство переполняет меня. Я горжусь, что стоял правофланговым в ряду таких мужественных людей. Честь вам, мои боевые друзья! Память, к сожалению, не удержала фамилии и имена всех пятнадцати. Кого помню - назову. Ванюша Акимов - мой верный помощник и друг, который понимал меня, а я его, по одному движения, по одному взгляду. Он был незаменим в паре, когда требовалось применить холодное оружие. Он не уступал мне ни в силе, ни в ловкости, ни в смелости. Вася Брагин - командир отделения, Саша Корсаков - пулеметчик, Виктор Солдатов - бывший пограничник, Гриша Хрипачев - постоянный напарник по разведке. Сколько боев мы прошли вместе! Одни из вас погибли при взятии ДЗОТов в Мужинове, другие - в Долисичах на белорусской земле, да мало ли было еще боев впереди! Перед вашей отвагой, перед памятью вашей, я, преклонив колени, опускаю свою седую голову. Пусть безвременно ушедшим из жизни будет пухом земля!
МУЖИНОВО
Мужиново - большая деревня на склоне огромного оврага, на крутом спуске которого были зарыты в землю целые "амбары" с маленькими амбразурами для стрельбы. Сколько там было таких ДЗОТов - никто не знал. А в самой деревне избы располагались на пологом склоне, далее шла ровная площадка и, примерно метрах в трехстах от домов, - снова крутой подъем. И вот на этом подъеме были расположены еще шесть ДЗОТов, о которых мы узнали только, когда вступили в бой. Видно, начальник полиции хорошо понимал в военной инженерии и расположил огневые точки так, что они перекрывали друг друга. Это был очень серьезный опорный пункт врага, и он очень много попил партизанской крови...
Операция была разработана очень плохо: не было с нами Тимофея Михайловича Коротченко. Наше отделение смертников получило задание взорвать первую линию ДЗОТов, а о существовании второй линии никто и не подозревал. Разведка не имела точных данных, все делалось наощупь. Не было известно, как охраняются ДЗОТы, мы должны были снять часовых, но никто не мог сказать - где они стоят или патрулируют? Командир взвода разведки, "старый лис" Илья Игумнов больше молчал.
Бригада вышла на исходный рубеж для атаки. Наше отделение приготовилось для выполнения своей задачи. Нагрузились противотанковым гранатами по пять штук, взяли "лимонки" и РГД, с которых сняли "рубашки", рассчитывая на ближний бой. Самочувствие было отвратительным. Вася Брагин подошел ко мне и сказал, что во всем виноват только он, но легче от этого не стало. Разведчики пытались нам помочь, рассказали, как расположены ДЗОТы, но в полной темноте разобраться было почти невозможно.
Разбившись на пары, мы двинулись к ДЗОТам, со мной шел Ванюша Акимов. Не доходя метров двести-триста (кто знает, сколько это было в действительности), мы поползли. Я полз первым, Ваня руками касался моих ног. Ножи в зубах, на небе ни одной звездочки. Говорили, что змея ползет бесшумно, но мы продвигались еще тише. Добрались до траншеи - где же часовой? И вдруг со стороны второго ДЗОТа вспыхнула папироска, мы сразу залегли по обе стороны тропинки, по которой так беспечно шагал полицай. Пропустили его, и я, как было условлено заранее, прыгнул на него и, зажав рот левой рукой, правой нанес сильный удар ножом в шею. Ваня бросился часовому в ноги и ударил его в живот. Опустили часового на землю, прислушались - все тихо. Я держал рот часового зажатым и добивал его. А Ванюша бросил противотанковую гранату в дверь ДЗОТа. Раздался взрыв, я швырнул вторую гранату. Послышались крики, стоны. Добавили еще по "лимонке" и бросились ко второму ДЗОТу, там было уже легче, обошлось без часового.
По все линии ДЗОТов загремели выстрелы, батальон пошел в атаку, линия обороны была прорвана. Завязался бой с гарнизоном, но это уже нас не касалось, так как мы были без огнестрельного оружия. Взошло солнце и обнажило всю картину боя: трупы наших ребят, трупы полицейских, наши раненые, идущие и ползущие к месту сбора. А из ДЗОТов второй линии без передышки били станкачи, и ребята все падали и падали под этим сильнейшим огнем...
Комбат позвал нас и приказал нам взять вторую линию ДЗОТов, но, мне кажется, он прекрасно понимал, что все мы тут поляжем, на расстояние броска гранаты нас не подпустят... Ярко светило солнце, было очень жарко, ползти приходилось вверх по борозде, между чахлыми кустиками картошки и помидоров. Пулеметы полиции работали на пределе своих возможностей, голову нельзя было поднять, пулеметы косили эту чахлую растительность. Нас уже никто не прикрывал. Я говорю только о себе, но думаю, что все испытывали чувство страха, боли, а я еще и бешенства: не напились бы этой проклятой сивухи, все было бы по-другому. Продвинувшись метров на сто, я вдруг увидел Петра Кириченко. Он был поваром и редко участвовал в операциях, в отряде у него была одна забота - накормить своих товарищей-партизан. Я подполз, спросил, как он здесь оказался. В это время разрывная пуля ударила его в шею с левой стороны, справа образовалась большая рваная рана. Я стал перевязывать рану куском парашютного шелка, пытался унять кровь, которая била сильной струей. Он успел мне сказать: "Гриша, возьми мою винтовку и напиши матери в Харьков, а я умираю..."
Обмотав его бинтом и взвалив Кириченко на спину, я пополз назад, спустился вниз и наткнулся на штаб нашего батальона. Я был весь в крови, и комбат Петр Радивилин, увидев меня, подумал, что я ранен. Я ответил ему, что кровь на мне чужая, Петра и зарезанного часового. Пока я дополз, Петр скончался у меня на спине. Положив его в общую длинную шеренгу убитых, я стал просить комбата отдать мне мой пулемет, чтобы еще раз попробовать подобраться к ДЗОТу. Но комбат, с которым мы, когда еще он только пришел в отряд к Азернову, спали рядом на одних нарах, посмотрел на меня и сказал: "Хватит с тебя. Иди к колодцу, умойся, кровь замой и приходи сюда"... Колодец был недалеко, и когда я возвратился меня била лихорадка. Комбат дал мне закурить. Ребята подносили раненых и убитых, бой затихал.
Потери был большие. Такой бессмысленный налет был впервые в нашей практике. Командовал Кезиков. Никто из нас не знал, что на высотках есть вторая линия ДЗОТов, а когда узнали, нужно было срочно выводить бригаду из боя. Но верх над разумным решением взяли глупость и упрямство командования. На поле боя осталось много наших раненых ребят, под огнем их было невозможно вынести. Оставили и тела многих убитых партизан. Полиция Мужинова могла похвастаться победой, таких потерь у нас еще не было... И покатился слух по Брянским лесам, что 5-я Воргинская бригада разбита. Из нашего отделения остались считанные люди: Ваня Казаков, Ванюша Акимов, Павел Цветков, Гриша Хрипачев, Вася Брагин и я.
Бригада с обозом раненых и погибших втянулась в лес. Передали приказ: выделить группу для прикрытия батальона. В нее вошли три отделения и остатки нашей штурмовой группы. Залегли в канаве, и никто не обратил внимания на стоявшую сзади ветряную мельницу. Когда полицаи начали атаку, мы ее отбили. Вытряхнув из карманов табачную пыль, скрутили одну на всех цигарку. Я протянул было руку, чтобы передать следующему, но в это время о бруствер ударила мина. Это заработали немецкие минометы, для которых ориентиром служила эта проклятая мельница. Несколько человек погибло сразу, несколько ранило, а меня взрывной волной подбросило в воздух. Я упал головой вниз, из ушей, носа и рта потекла кровь. Мне показалось, что лопнул череп. Я видел, что ребята мне что-то говорят, но ничего не слышал и держался руками за голову...
Раненых и погибших погрузили на повозку, держась за нее, я шел в лагерь на своих ногах, но меня, как пьяного, бросало в разные стороны... Больше месяца меня не ставили в караулы, так как ко мне не возвращался слух, и я стал заикаться.
Настроение в лагере у всех было подавленное. Много тяжелораненых ребят мы оставили на поле боя. В штабе бригады тоже неспокойно: грызня, командиры обвиняли друг друга. Мы "зализывали раны", готовясь к грядущим боям. Это было в мае 1943 года.
Немецкое командование, чтобы очистить свои тылы от партизан, бросило на нас десятки тысяч солдат регулярных войск с танками и артиллерией, поддерживаемых авиацией. Наши командиры сначала решили держать сплошной фронт, но потом все же сообразили, что с нашим оружием партизанские формирования не смогут устоять против регулярной армии. И мы, как тараканы, расползлись по лесам, ведя очень тяжелые бои, постоянно маневрируя. Устраивали засады на дорогах, а минеры закладывали мины в наш след.
Если удавалось оторваться от немцев на день-другой, принимали самолеты, чтобы отправить раненых. А они переносили такие муки, что не приведи Господи никому: многие умирали от тяжелых ран, а некоторые, не выдержав мучений, кончали с собой.
И так продолжалось два месяца. Мы были злые и бешеные, и вся наша ярость и ненависть выливалась, когда мы поднимались в атаку. Но и враг не щадил нас. А бригада, на удивление всем, дралась с нарастающим успехом, и немцы, намного превосходившие нас по количеству живой силы, уже не говоря о технике, стали выдыхаться.
Разрывы между боям увеличились, а в середине 1943 года бригада сделала несколько рейдов на железную дорогу. Без единого выстрела и без потерь мы подорвали важную для немцев фронтовую магистраль, линию Кричев-Унеча. А всего за летние месяцы боев наша бригада пустила под откос несколько десятков эшелонов и один расстреляла.

ДОЛИСИЧИ. МОЙ ПОСЛЕДНИЙ БОЙ
Рано утром штаб принял радиограмму, что наши войска взяли Елец. Это было намного восточнее Брянска. Однако, чтобы поддержать наступательный порыв нашей регулярной армии, командиры решили разгромить гарнизон в деревне Долисичи.
На общем собрании бригады наш комбриг Кезиков сказал: "Центральный Штаб Партизанского Движения благодарит нас за успешные операции. После обеда идем на Долисичи. Возьмем там все, что нам нужно, и вернемся к себе в леса".
В этой операции мы работали на одном пулемете с Ваней Казаковым. На привале он оставил свой вещмешок, это считалось дурной приметой, но Ваня за ним не вернулся.
На заре подошли к селу. По данным разведки гарнизон находился в здании школы, но туман был такой густой, что на вытянутой руке были не видны пальцы. Нашему расчету приказали примкнуть к седьмой роте. Шли осторожно, рота развернулась в цепь, и наконец мы увидели почти рядом кирпичное здание школы. Хлынов, командир взвода, приказал открыть огонь. В ответ из школы раздались очень плотные пулеметные очереди с разных точек. Тогда-то мы разглядели большое кирпичное здание старинной постройки с высоким фундаментом, со сделанными в нем амбразурами. Из них теперь били немецкие станкачи, скорострельные и басовитые. А наши пули только высекали искры из стен.
И тогда Хлынов подал команду в атаку. Это действительно был выход из положения, так как у нас уже появились убитые и раненые. Я поднялся и вдруг почувствовал сильный удар ниже левого колена. Подбежал Хлынов, спрашивает: "Грицко, почему лежишь?" "Не могу, товарищ командир, встать на левую ногу". Он нагнулся и увидел, что из голени струей бьет кровь. Взводный все понял и приказал: "Меняй винтовку на пулемет и ползи на перевязку"... Впереди меня по-пластунски двигались еще три человека. Туман рассеялся, светило солнце, и немецкие снайперы начали за нами охоту. Вот первый из тройки уткнулся головой в землю, затих. Громко закричал второй, значит, еще одна пуля попала в цель. Я резко отвернул в сторону, все тело пронзила сильная боль...
Превозмогая боль, я добрался до копны с сеном, за которой медсестра Аня перевязывала третьего. Я жду, кровь хлещет, и страшно шевельнуть ногой. Наконец Аня взялась за меня: обрезала выше колена штанину, стала бинтовать ногу. В этот момент шальная пуля пробила копну и попала в голову медсестре. Аня замертво свалилась на мою раненую ногу... Кое-как сам завязал рану и снова пополз в сторону своего взвода. Добрался, окружили ребята. Все чувствовали, что бой идет неудачно. Увидев меня, Исаак Кашепаве сказал, что дела идут неважно и чтобы я сам добирался на сборный пункт за деревней Федоровка. А как? Ведь до этой деревни километров пять-шесть. Ребята быстро поймали лошадь, из парашютных строп сделали уздечку, меня посадили верхом, а в провожатые дали пацана Володю Кирова. Больше и лучше они ничего сделать не могли. Мы поехали, Киров вел коня, а я сидел верхом, опершись двумя руками на винтовку. Каждый толчок вызывал нестерпимую боль, нога висела, кровь просачивалась через повязку и оставляла кровавый след на земле. Силы мои подходили к концу, нужно было добираться до Федоровки, а за ней уже лес. В это время ко мне верхом подъехала девушка. Толстые русые косы концами доставали седло, на кубанке красная ленточка, перетянутая ремнями кожанка, за плечами карабин. С ней было 5 кавалеристов. Она была так красива, что я забыл про перебитую ногу. Девушка была из конного отряда полковника Калиниченко, который прикрывал нас, а сейчас, они собирают раненых и направляют на сборный пункт. Девушка попросила, чтобы я немного потерпел, а сама помчалась в деревню и пригнала телегу с сеном. Ребята сняли меня с лошади и положили в телегу. Киров был за кучера, и так мы подъехали к штабу. Пока Калиниченко расспрашивал меня о ходе боя, его врач Вася Штемберг размотал повязку и определил, что повреждены обе берцовые кости, пуля их переломала. Оторвав от забора две дощечки, врач сделал шину и забинтовал рану. Калиниченко меня запомнил и через несколько месяцев при встрече в Центральном Штабе Партизанского Движения в Москве он крепко мне помог.
Что же произошло с бригадой после моего ранения? По замыслу штаба, бригада должна была окружить Долисичи с трех сторон, а окружила с четырех и партизаны в итоге поливали свинцом друг друга. А немецкий батальон с тяжелым вооружением довершил разгром. Получилось еще хуже, чем в Мужиново. В числе погибших был мой товарищ по пулеметному расчету Ваня Казаков. Долисичи - это второй сильный удар по престижу бригады. После войны в Долисичах был поставлен памятник погибшим партизанам.
Во второй половине дня стали подходить на место сбора разгромленные роты, и у медиков было очень много работы. Утром тронулись в наш основной лагерь, до которого было 90 километров. Я не согласился ехать в телеге. Ребята сделали мне седло (мешок с травой и веревку вместо стремян), и я верхом проделал весь путь. Форсировали две реки, сбили три засады. Ребята принесли мне пулемет, пять дисков и десять гранат, вырезали мне палку, и потихоньку я стал ходить. В лесу в это время стало очень тревожно: немцы забрасывали диверсантов в красноармейской форме, и они вырезали целые отряды.
ПРОЩАНИЕ С БРЯНСКИМ ЛЕСОМ
Шли упорные слухи, что где-то недалеко наша армия. Между тем, батальон разгромил гарнизон немцев и полицаев в деревне Акуличи. Заодно захватили большой обоз с продовольствием: полиция готовилась в путь, занять в лесу наши места.
Утром разведчики взяли "языка". Это оказался красноармеец из 10-й Армии. Туда поехала делегация наших командиров. Затем армейские офицеры приехали в наш лагерь - всем было интересно, что из себя представляют партизаны знаменитой бригады. На радостях выпили и от избытка чувств стали стрелять в воздух. Мы были счастливы.
Этой долгожданной минуты я ждал двадцать два месяца. А многие, очень и очень многие так и не дождались... К нам в лагерь, как на экскурсию, стали стекаться целые армейские подразделения. Ребята сколотили большой стол, повара готовили обильное угощение, забивая по несколько коров. Это были хорошие, сердечные встречи.
В штабе готовились к выходу из Брянских лесов. И вот наконец 20 сентября 1943 года вся бригада была построена по батальонам. В середине колонны обоз с ранеными. Выступали командиры из штаба бригады, зачитали приказ - боевой отчет о действиях бригады в немецком тылу. Многие данные я забыл, но что помню - пишу.
- Уничтожено 17 самолетов противника на станции Пригорье.
- Взорвано автомашин - 500.
- Спущено под откос эшелонов - 70.
- Взорваны сотни километров железнодорожных путей, сотни километров связи.
- Уничтожено живой силы противника (включая полицаев и власовцев) от 12 до 15 тысяч (точную цифру не помню).
Говорилось и о наших потерях. После выступления вся бригада салютовала тремя залпами, прощаясь с Брянским лесом. Вынесли бригадное знамя. Минеры заложили много мин с бикфордовыми шнурами разной длины. Мощные взрывы еще долго гремели нам вслед. Под эту "музыку" бригада тронулась в путь на станцию Акуличи.
Мы лежали на телеге с Аркашей Соболевым, у него тоже была перебита нога. Днем к нам приходили друзья, а вечером, когда темнело, становилось не по себе. Сказывалась привычка всегда иметь при себе оружие. У меня оставалось четыре "лимонки" и был нож. Потом, по моей просьбе, Исаак принес мне ручной пулемет и пару дисков к нему.
В Акуличах мы расстались с товарищами, раненых отправили по госпиталям, а нашу бригаду временно присоединили к 10-й Армии, получившей такое отборное пополнение: свыше тысячи обстрелянных и закаленных бойцов. Прощание было тяжелым, без надежды на встречу...
О печальной судьбе бойцов бригады я узнал спустя два месяца. После скитаний по госпиталям я поехал в район действия отряда, надеялся хоть что-нибудь узнать о своей семье, но о ней так ничего не было известно. Встретился с друзьями по отряду, и они рассказали мне о гибели наших товарищей.
Штаб 10-й Армии предложил нашему штабу кучу орденов за бойцов бригады, и партизаны были проданы за ордена. Перед нашими ребятами поставили задачу - взять высоту и деревню, а потом пообещали всех отпустить по домам. Бригада не имела опыта такого рода позиционных боев. На беду многие были по-прежнему одеты в немецкую форму, на пулеметах даже не сменили стволы, и в таком виде бригаду бросили в бой.
Что же произошло? Немцы открыли бешеный огонь из шестиствольных минометов. А расчеты наших "Катюш", увидев толпу в немецкой форме, не разобравшись, тоже открыли залповый огонь. В результате - вся бригада легла в течение сорока-пятидесяти минут... Мне пришлось разговаривать с ранеными из нашего батальона. Это все, что осталось от некогда грозной 5-й Воргинской бригады имени Сергея Лазо.

МЫ ВЫХОДИМ ИЗ ЛЕСА
В Акуличах мы распрощались с ребятами, и нас повезли в госпиталь. В нем оказалось семь партизан Воргинской бригады. Кроме меня: Ваня Акимов, удмурт Аркадий Соболев, москвич Костя Куликов, и еще трое ребят из местных. Все мы были в немецкой форме, и никто - ни медперсонал, ни раненые - не могли понять, кто мы на самом деле. Документы без гербовой печати, выданные в отряде, не внушали доверия. На перевязки нас вызывали в последнюю очередь, спали на нарах на втором этаже: хотя все семеро были с перебитыми ногами. Словом, отношение отвратительное. Провалявшись в таких собачьих условиях неделю, поняли, что надо что-то предпринимать. Мы, пробывшие в лесу почти два года, ничего не понимали в этих новых порядках и законах. Однажды случайно разговорились с бывшим командиром диверсионной группы Козловым, и он подсказал, что надо делать. Нужно попасть в Смоленский штаб партизанского движения, который находится в Малоярославце. Там нам должны выдать награды, деньги, документы, одежду и направить в госпиталь для лечения. Узнав об этом, решили, хромая, топать к начальнику госпиталя и просить его, чтобы он помог добраться до штаба. Станция железной дороги находилась от госпиталя в десяти километрах. Переговоры поручили вести Косте (он москвич, и язык у него хорошо подвешен), а если выйдет затор, то в поддержку вступаю я.
Пришли, все семеро заходим в кабинет. За столом пожилой человек, майор медицинской службы. Он выслушал Костю и сказал, что машину дать не может, из госпиталя не выпишет, а прикажет через час нам выдать солдатскую форму б/у. И скомандовал: "Кругом!" Такой была наша первая встреча с бюрократом, после выхода из леса.
Костя кивнул мне - начинай! Я обращаюсь к майору по всей форме и говорю, что если он нам не выделит машину с сиденьями в кузове на семь человек, то через полчаса мы раскатаем его вонючий госпиталь по бревнышку, нам к таким вещам не привыкать. Поднимаю свой китель - а там три "лимонки" и нож. Затем говорю Косте: "Покажи, что у тебя!" У друга было то же самое, да и у других кое-что имелось. Майор побледнел, и я, видя его реакцию, добавил, чтобы он приказал нам выписать сухой паек на двое суток, и что мы покинем его кабинет только тогда, когда машина будет ждать у крыльца! Все садимся, закуриваем, ждем. Откуда только прыть взялась у старика, заработал телефон, забегали "шестерки", и если не через полчаса, то через час, мы уже сидели в кузове машины. На прощанье я сказал начальнику, что мы еще вернемся к нему долечиваться. Он ответил, что очень надеется, что мы больше не встретимся. Здесь он оказался прав на сто процентов.
Добравшись поездом до Смоленского штаба, мы там встретили некоторых наших командиров. Быстро все оформили, получили документы, медали, деньги, одежду. Костя предложил все барахло продать и ехать в Москву, в Центральный Штаб. Так мы и сделали, только в Москву поехали втроем, остальные решили вернуться домой и, согласно приказу Верховного, получить месячный отпуск, и только потом через свои военкоматы вернуться в армию. В Москве разыскали ЦШПД, и все решилось очень быстро. Костя уехал домой, Аркадий - к себе в Удмуртию, куда настойчиво звал и меня. А мне ехать было некуда... Предложили Дом отдыха для партизан в Пушкино, и я согласился, поехал в Подмосковье.
Время летело быстро, незакрытая рана стала серьезно беспокоить. И снова я в ЦШПД, где должен получить направление в госпиталь, все еще в немецкой форме. Зашел к начальнику отдела вещевого довольствия и случайно встретил там командира партизанской кавалерийской бригады Калиниченко. Он меня узнал, расспросил о делах, а потом говорит интенданту: "Одень парня по самой высокой категории, он этого заслужил"...
На складе мне выдали гражданскую одежду, все: от зимней шапки до носовых платков, нарядили, одели, как жениха. А потом был госпиталь при мединституте, и меня там приняли очень хорошо: я был первый партизан в этом госпитале. Начался курс лечения и ответы на сотни вопросов о партизанщине. Но здесь у меня произошел неприятный конфликт с начальником госпиталя, и меня выписали из госпиталя "за нарушение распорядка" с незакрытой раной восьмого ноября 1943 года.
Погуляв в Москве еще десять суток, уехал в свой Смоленский штаб, откуда меня направили в 202-й запасной полк в Ярцево. Но до этого я заехал в райцентр Ершичи, пытаясь еще раз что-то узнать о своих. Остановился у знакомых, изрядно выпили, я лег спать. Поздно вечером меня разбудил комендантский патруль из пяти человек во главе с майором. Со сна я сразу сунул руку под подушку, где у меня по партизанской привычке была спрятана "лимонка". Патрульные навалились на меня, а майор потребовал предъявить документы, которые он признал "в полном порядке". Но, обратив внимание на мою фамилию, майор сказал, что в комендатуре есть запрос на мое имя.
Назавтра в комендатуре майор дал мне ворох бумаг, я очень волновался, и только переворошив всю кучу по второму разу, обнаружил маленький листок. Это было письмо от моей сводной сестры из эвакуации, с просьбой разыскать меня. Так меня разыскивала единственная оставшаяся в живых родная душа...
И еще о двух встречах я не могу умолчать. Как и все партизаны, я должен был пройти проверку СМЕРШа. Нас разместили в бараках, а работники СМЕРШа располагались в землянках. Вот и меня вызвали в землянку. Следователь - младший лейтенант, видимо, выпускник каких-то краткосрочных курсов. Выглядел он не особо солидно, на передовой фронтовики таких называли "желторотиками" или "инкубаторскими", выпускали на этих курсах в звании лейтенантов, а тех, кто слабо усваивал учебную программу - младшими лейтенантами. Следователь, вежливо обращаясь на "вы", предложил мне сесть и угостил "Казбеком", лучшими по тем временам папиросами. На столе лежали бумаги.
Я рассказывал о себе и, когда дело дошло до плена, следователь внезапно, я даже не уловил этот момент, выхватил из-под бумаг пистолет, направил его на меня, и голосом, каким пугают детей, заорал: "Какое задание получил от немцев?" У меня все поплыло перед глазами. Не помня себя, я схватил стул и поднял над головой, чтобы бросить его в младшего лейтенанта, но землянка явно не было рассчитана на мой рост, поэтому стул ударился о перекладину, поддерживающую потолок. На следователя и на стол посыпались обломки стула. Я не помню, что было потом, вероятно, прибежал часовой, но этот младший лейтенант так и не набрался духа выстрелить в меня... Очнулся у себя на нарах. Три-четыре дня прошли в ожидании, что будет завтра со мной. Наконец, вызвали.
На этот раз была другая землянка и другой следователь, в чине капитана. Между нами произошел такой разговор: "Проходите, садитесь". "Спасибо, я уже сидел". "Курите?" - снова предлагает мне "Казбек". - "Спасибо. Я свою махорку лучше закурю". Капитан посмотрел на меня, спросил: "А почему вы такой, как еж колючий?" "Со мной уже разговаривал ваш человек. Закончилось тем, что он стал совать мне пистолет под нос!" "Так это были вы?!" Капитан смотрел на меня с неподдельным интересом , и, мне показалось, даже с одобрением. "А кто вы по национальности?" "Еврей!" - ответил я с вызовом. "Все", - подвел черту капитан. - "У меня больше вопросов нет. Свободны!"
И меня направили в маршевый батальон, на фронт. Передо мной лежали длинные фронтовые пути-дороги. Почти полтора долгих и кровавых года оставалось еще до конца войны... Но на этом проверки не закончились... В 1948 году у меня родился первый сын, и в том же году на меня обратило внимание Краснодарское ГБ.
Это было нечто неописуемое - и для меня, и для всей семьи. По ночам приходил конвой - два автоматчика - и через весь город меня везли на допрос. В большой комнате стоял длинный покрытый зеленой скатертью стол. За стульями следователей на специальных штативах загорались три мощных лампы. Я стоял метрах в трех от стола, обалдевая от яркого света и высокой температуры, почти ничего не видя от горячих слез, вытекающих из глаз. Ни двигаться, ни менять положение - не допускали. Это невыносимое издевательство называлось допросом. Вопросы следовали один глупее другого. Где родился, где крестился, где воевал? Какие секретные задания получал от немцев?
Я объяснял, что в ту пору мне еще не было и семнадцати лет, что я доброволец, по национальности еврей, в немецком лагере пробыл всего пять дней, остальное время ушло на этапирование меня, и благодаря этому я сбежал... Увы, меня никто не слушал. Я не видел лиц моих мучителей, свет слепил меня, но ясно слышал, как булькает жидкость, разливаемая по стаканам, и муки мои продолжались. Мучители часто менялись за столом, только не менялось их настроение. А я, доброволец, пулеметчик партизанской бригады, разведчик штурмовой бригады, сто раз, если не больше, видевший смерть лицом к лицу, награжденный на войне двенадцатью правительственными наградами, качался перед ними на своих трижды перебитых ногах. И так целую ночь. По несколько раз в месяц...
От нервного перенапряжения открывались раны, снова прогрессировали последствия контузии, появились сильные головные боли. А в доме стояла тревожная тишина и ожидание - а вдруг и в правду, как грозились, ушлют куда-то на Колыму?
Много позднее, когда этот кошмар кончился, один товарищ, которому я рассказал эту историю, пояснил: "Ты у них проходил как "политически неблагонадежный"…
Но вернусь в конец 1943 года. Из маршевого батальона я попал в 36-ю штурмовую "панцирную" бригаду, во взвод батальонной разведки. При выполнении очередного разведзадания получил тяжелое ранение: перебиты обе ноги. После полугодового лечения в госпитале меня "комиссовали" и отправили в нестроевую часть, откуда окончательно демобилизовали в марте 1946 года, как получившего пять ранений.
Годом позже я женился и переехал из Новороссийска в Краснодар, где завершала учебу в педагогическом институте моя жена (она преподавала английский язык в школе).
Так или иначе, но жизнь как-то шла, пусть и прихрамывая на обе ноги. Я стал осматриваться, какую выбрать специальность, ведь на войне я овладел только одной профессией - убивать... Как-то прошел на своих ногах-костылях мимо мастерской жестянщика - человек с молотком в руках, вся одежда в "железной" пыли, но лист тонкого железа чуть не за минуту сворачивает в трубку, ровнехонько, будто его "выплюнул" заводской аппарат. "Промышленная вентиляция". Хорошая специальность. И учитель у меня был замечательный - "мастер золотые руки" Яков Леонидович Подоляк, лучший мастер в городе, и по совместительству - мой родной тесть.
Он терпеливо учил меня и научил главной науке: я стал работягой, притом - независимым от государства! Организовал бригаду ребят с молоточками в руках и стали мы работать по договорам. А в вечернее время - пять лет подряд, без отрыва от производства учился, и заработал диплом - механик по холодильным установкам и пневмооборудованию.
Жизнь продолжалась, жена родила еще одного сына. Много еще было пережито тревог и волнений... В 1994 году мы уехали в Израиль...